Иголки зависти

«Да как же вы можете верить в сглаз, — говорила я своему собеседнику, большому знатоку чиновного мира, — когда вот чиновники, ваши герои, именно есть доказательство, что никакого бытового сглаза и нет? Они демонстративно потребляют в беднеющей стране и не страшатся никакого массового сглаза. Разве же им не завидуют? Или вот городские чиновники — их часто и с наслаждением ругают, но никаких вибраций эта божба не производит. Вы верите, что сосед может позавидовать соседу и ненароком сглазить. А тут народище нависает».

«Да, в общем, боятся, — отвечал мне мой собеседник. — Красные нитки вяжут, у крупных персон есть энергетические бодигарды».

«Точно ли так?» — вскричала я.

«Говорят, — отвечал мой ньюсмейкер, — иногда можно заметить среди охраны какого-нибудь щуплого человечка сбоку, за левым плечом — так вроде он. Но понимаешь, сглаз такое дело… Тут только равный убьет. Зависть — особенная эмоция, по-настоящему завидуешь только равному, у которого чуть больше, чем у тебя. А у кого несоизмеримо больше — другие чувства. А сглаз и порча только на зависти работают, там вот эта сила нужна. Это на своих только действует. Так что чиновники друг друга боятся, а народа — нет. А вот мы боимся».

Мы друг друга и вправду боимся. З8% россиян верит в сглаз и порчу, и я расскажу, как это работает.

В 2009 году, на послекризисной волне, в небольшом городе Краснореченске мать и дочь открыли подушечную химчистку. Предприятие по сушке, чистке и перенабивке перьевых подушек и перин. Помещение было выбрано светлое, стены покрасили в оранжевый цвет. Немного даже хипстерская получилась химчистка, и с хорошей импортной начинкой — сушки были куплены наимощнейшие. Тогда было модно писать о самоспасении, о малом бизнесе, о стартапах. Москва вяло цвела, и приятно было думать, что в провинции появляются энергичные небольшие предприятия.

Началась работа. И в каждой, что ли, пятой перине или подушке наши героини стали находить странные предметы — какие-то иголки, тряпочки. Волосы.

Одна тряпичная куколка была обвернута в газету от 32-го года. Сначала хозяйки химчистки смеялись и даже говорили, что устроят музей городской порчи, а вы, московские, приезжайте поснимать.

Город между тем тяжело затих. Сначала оборот у химчистки стремительно увеличился, и перины им возили на багажниках, на велосипедах, на санках и в садовых тачках, потом, наоборот, случился откат, и чуть не полгода стояли машины почти без дела. А потом мать заболела. И дочь закрыла предприятие, снесла молотком вывеску, продала стиралки и сушки — долго искала покупателя, отдала задешево финнам. И больше ни с кем ни сказала ни одного слова об иголках и куколках. А жадным до забавного бытописателям велела передать, что существует понятие «А вдруг!». И она не знает, а вдруг мама, как им сказал городской женский ареопаг, действительно заболела от того, что вынимала «незащищенными» руками заговоренные предметы, то есть «брала порчу на себя».

Дочь — еще недавно веселая, легкая девица, отгоняла меня от калитки, крестясь и отплевываясь. Заглянула в бездну, которая дышит внелогичным.

Тогда же я узнала, что в каждом городке есть охотники за привидениями — такие женщины, которые «защищенные», бывалые местные жительницы, и они ходят по домам и ищут эти тряпочки и иголки по всей квартире — в постели, под порогом и даже в красном углу за иконами. А если подложить в шкатулочку с семейным золотом черную копейку, то деньги из семьи начнут утекать.

Ох, какой можно было снять отечественный блокбастер из жизни команды по борьбе с порчей и сглазом!

И особенно много работы у таких женщин в городах, что ближе к югу.

Танцуем даже не от печки (печка — то, что остается и торчит пальцем в небо, когда дом исчезает, обрушивается, сгорает; печка — столп культуры), танцуем от костра, от самого начала, когда вокруг темно и страшно и когда нет еще даже «око за око». А есть, как сказал бы поэт и колумнист Воденников, «око за то, что холесенький такой».

Боги ревнивы и завистливы, завидуют людям, которые оказались одарены больше, чем положено. Соседи — наши боги сейчас. Они определяют нашу жизнь. Они те, кто окончательно доказывает нам, что равенства нет. Ни в любви, ни в дружбе, и даже среди тех, кто живет в одном панельном доме, равенства нет.

И ничего сделать нельзя, потому что зависть — это недооцененность, боль и мелодрама. Основа повседневной жизни.

И явление это масштаба неписаного, потому что мелодрамы в жизни у людей не хватает. Особенно это актуально для маленьких городов.

Вот смотрите: Москва — гнездо порока. И есть маленький город — колыбель добродетели. Где чаще супруги изменяют друг другу? В маленьком городе. Потому что больше нечем жить. Есть семья, любовные токи, человеческие отношения — большой город сублимирует все эти страсти в работу и ипотеку, а маленький город эксплуатирует «человеческое» до последнего.

Жизнь слободы построена на человеческих отношениях и регулируется не деньгами, а бесконечным движением репутационных капиталов.

В этом смысле порча и сглаз (одно отличается от другого тем, что сглазить можно случайно, а навести порчу только целенаправленно) — это своего рода штраф и банкротство безденежного мира.

Может ли зависть быть полезной? Да, конечно, она в начале своей жизни, пока не потемнеет, щекотная и газированная, и рождает конкуренцию. Я однажды видела карту зависти. В одной деревне ТОС (территориальный общественный совет) получил грант, и энтузиасты оббили сайдингом и красиво покрасили наличники двух ветеранских домов. И вот деревенский коуч (есть такой тип бизнес-тренеров — редкий и ценный) показывал мне карту деревни, всю почерканную косыми линиями. Как безумный заяц прыгал.

Это и была карта зависти: сначала хозяева тех домов, из окон которых ветеранская красота была видна, тоже оббили свои дома и покрасили наличники. Потом те, чьи окна выходили на те дома, которые обновились под действием чужой прелести, тоже оббили свои дома сайдингом. Потом те, кто мог видеть из своих окон тех, кто видел из своих окон, — ну, в общем, вы поняли. Вся деревня обрела свежий вид.

Только ли мы такие прекрасно завистливые? Никак нет. Мы можем сравнить свои наблюдения. К концу двадцатого века в Америке было чрезвычайно распространено Движение счастья — ученые искали, чего еще для счастья не хватает, тогда казалось, что общество потребления укоренилось навсегда. Были учреждены академии счастья и устраивались конференции счастья, где презентовались разнообразные опросы и подсчеты.

Счастливым чувствовал себя работник не тогда, когда зарплату повышали всем, а когда оказывалось, что повысили только ему одному и его зарплата становилась выше, чем у ближайшего окружения.

Жители пригорода чувствовали себя счастливыми, если все дома поселения были приблизительно одной стоимости, и несчастными, если рядом строился более дорогой дом.

Недооцененность и боль.

Зависть — единственная эмоция, за которую отвечает тот же участок мозга, что и за физическую боль.

Группа из Японского национального института радиологии выяснила, что в миг приступа зависти загорается семафорным красным «передняя часть поясной извилины», центр, отвечающий за обработку боли; и таким образом, боль и зависть — «физиологические близнецы». Боли люди боятся, поэтому зависть до последнего милосердна — дает нам возможность уйти от боли. Мы не завидуем лицам противоположного пола, очень ревниво высчитываем возраст соперника — сильно старшим тоже редко завидуем; и зависть актуальна только внутри одной социальной группы. За пределами группы ты как объект зависти не существуешь. И вообще не существуешь.

Так что успокоимся. Запросов «сглаз и порча» в Яндексе 4 миллиона. Но при этом прямых — «как навести порчу» — 5400 обращений, а как снять — 150 000; то есть мы снимаем по большей части несуществующее, как в обморочных этюдах в театральной студии.

И как снимаем! Ритуал на снятие порчи всегда имитация обряда почти церковного — всегда молитва и свечка. В России царствует религия не веры, а надежды. Упование. Внелогическая бездна. Вдруг пронесет? Дай Бог, все устроится. Так построена мысль от самой низкой, до общей, надгосударственной.