Цивилизация
Об «Обители» Захара Прилепина можно говорить с позиции литературного критика — книга эта, безусловно, яркое событие в нашей современной литературе. А можно говорить не столько о ней, и даже не о реальности, которую она описывает (заря ГУЛАГа, Соловецкий лагерь), сколько о современном обществе.
У нас ведь поэт вечно оказывается «больше, чем поэт», и даже Льву Толстому пришлось стать «зеркалом русской революции». Так, может, и эта книга — не столько окно в прошлое, сколько зеркало, отражение наших нынешних настроений?
Сначала несколько слов о сюжете. Это история, по сути, двух человек, похожих как близнецы братья, хотя один из них на момент действия относился к «Руси сидевшей», а другой — к «Руси сажавшей», причем встречаются они как раз в местах отсидки.
Первый — Артем Горяинов, молодой заключенный, второй — Федор Эйхманис (так в книге, более частое написание — Эйхманс), начальник Соловецкого лагеря.
Русская проза о человеке в тюрьме заговорила во весь голос как минимум с «Записок из мертвого дома» Достоевского. А двадцатый век трудами Солженицына и Шаламова сделал эту тему пусть болезненной, но, по сути, неизбежной.
Вот попадает человек в получеловеческие или, как у Шаламова, совсем бесчеловечные условия: останется ли он человеком? Если да — что ему поможет? Если нет — может ли его хоть что-нибудь к человечности вернуть?
Солженицын «В круге первом» (о том и название!) описывает адскую реальность, а Шаламов так и вовсе самое донышко преисподней, но в центре их внимания — совсем не то, что на средневековых изображениях преисподней. Не мучения грешников, а их человеческие лица. И особо, отдельно — лица мучителей. Как они дошли до жизни такой, неужели для начала убили все человеческое в себе самих?
А как же иначе могло быть в классической русской прозе, начавшейся с «Бедной Лизы» Карамзина, обретшей свою форму у Пушкина в «Повестях Белкина», а дальше, как известно, все вышли из гоголевской «Шинели», все писали про маленького человека, про его страдания, в защиту его достоинства и самое главное — его человечности.
У Прилепина — преддверие, предчувствие колымского ада, но еще, пожалуй, не сам ад, а чистилище, из которого можно выйти живым и несломанным, где можно даже разместиться с относительным комфортом и в хорошей компании. Соловки конца двадцатых годов. Герои Шаламова за счастье бы почли... Но вот у Шаламова лежит на нарах зэк-доходяга и пытается вспомнить смысл слова «сентенция». Не описаны подробно ни голод, ни холод, ни побои, никакие иные подробности этого последнего адского круга, а только по шрамам на человеческой душе мы можем понять, как это было ужасно. И пишет Шаламов все-таки о душе.
У Прилепина — все во всех подробностях, все смачные хрусты человеческого тела под ударами дрына, какой куда пришелся, и особо — как оно болело через час, и как через день, и как не заживало еще неделю. И про голод, и про холод, и про все остальное — в малейших этнографических деталях. Ну и, соответственно, про то, как удавалось выспаться, и пожрать нормально, и бабу даже трахнуть, и много чего еще.
А про душу? А про нее нет. Ее — нет. И заключенный, и начальник лагеря — здоровые молодые самцы, которые жрут, пьют, спят, трахают бабу — кстати, одну и ту же, потому что и сама она из такой же породы, сама она хватается за другого такого же, когда прежний бросил. И еще они оба периодически смачно, с хрустом бьют тех, кто встает у них на пути или кто просто не вовремя сказал что-нибудь не то.
Различия между самцами — лишь в их положении на иерархической лестнице человеческого стада. Да и это все переменчиво, один вознесся, второй пал.
Нет, они не злые люди, они охотно помогут и даже по-своему пожалеют, когда им этого захочется. Но именно тогда, когда им этого захочется, а не тогда, когда этого потребуют мораль, религия или обычай. А врагам мстить будут с наслаждением, с перехлестом. Для них нет правил, а только инстинкты, нет сострадания, а только желание. Зато чуйка и соображалка есть, и даже в избытке. Но главное, что без интеллигентской этой рефлексии.
Вернемся к школьной нашей программе, к неизменным классикам. «Молодец Раскольников, что старуху вредную пришил и деньги забрал, только не понятно, зачем признался» — это кошмарная явь школьных учителей литературы. Ну, не понимают подростки всей этой сложности: и зачем признался, и зачем с проституткой Соней ночными разговорами о какой-то ерунде занимался, когда можно было чем поинтереснее.
Можно охать и ахать, можно пытаться им что-то объяснить, можно принять их как данность и самим не париться. А можно решить очень простую вещь: раз эти ребята существуют, для них тоже нужно писать книги. Они не тупые, не безграмотные, они просто — иные. Да, иные по отношению к классической русской литературе. А чего вы хотели?
Что им эта литература дала, чему научила? Состраданию к маленькому человеку? Привычке к рефлексии? Все это понижает конкурентоспособность на рынке труда, да и начальству вечно кажется подозрительным.
А главное, много мы всего этого видим в окружающей нас реальности? И если книжные лотки забиты цветастыми обложками книг про эльфов, инопланетян и всякие прочие параллельные миры — может, надо как-то упростить, приблизить к потребителю, предложить ему более современный взгляд на вещи?
Отдельно несколько слов о той области жизни, которая для классической русской литературы смотрелась скорее частью пейзажа, а у Прилепина стала важнейшей частью сюжета. Это православная церковь. Не случайно, поди, лагерь расположился на территории одного из самых известных монастырей, а среди его узников — добрая половина русского епископата? Люди в священном сане постоянно на переднем плане в романе, как, впрочем, и в нашей нынешней жизни. Но зачем они там? Чтобы немного смягчить зверства и напомнить каждому, что страдает он заслуженно: если даже судьи и ошиблись с приговором, так ведь в чем-нибудь другом точно заключенный виноват.
Да и сами церковники виноваты в том, что ничего, по сути, не сподобились изменить в свинцовых мерзостях дореволюционной жизни, и даже сами превратили Соловки в мрачную тюрьму задолго до большевиков. Историческое христианство, по Прилепину, потерпело в России полное поражение. Но гнать его прочь тоже не стоит спешить: оно, пусть и лишенное силы, ставшее бледным воспоминанием о самом себе, все же облегчает людям жизнь.
Особая сцена — исповедь и причастие в штрафном изоляторе, на страшной Секирке, откуда непросто выйти живым. Не знаю, насколько соответствует исторической реальности эта сцена, но ожиданиям значительной части публики она соответствует очень точно.
Священник и епископ устраивают общую исповедь, и эта толпа людей на грани безумия и смерти выкрикивает самые страшные и самые бессмысленные свои грехи, снова и снова во всех подробностях.
Им все отпускают, а потом всех зовут причащаться — «гурьбой и гуртом». Горяинов не идет, как и Эйхманис не пошел бы, но для тех, кто попроще, тоже неплохое утешение.
Представляете, как к Раскольникову с Сонечкой является батюшка и вместо всех этих разговоров о Евангелии и очищении отпускает им сразу все грехи, а заодно и Свидригайлову с Лужиным, и вообще всем-всем-всем? А потом — причащаться. Очень удобная, практичная церковь — и такие батюшки действительно есть, равно как и спрос на них.
Но я совсем не о том хотел сказать, какие плохие батюшки, или Прилепин, или, тем паче, нынешняя публика со своими чаяниями. Я о другом — о том, что это закономерно.
Артем Горяинов, узнаем мы где-то в середине книги как бы между прочим, сидит за то, что убил отца. Причем убил не в ссоре, не по обиде, не из корысти или по какой еще понятной причине. Убил, потому что застал его в момент супружеской измены голым и слабым — и не смог этого вынести.
Нашу классическую литературу со всеми ее сентенциями и рефлексиями Шаламов застал голой и слабой в колымском бараке — но он был частью ее и не хотел стать ничем иным. Нынешнее поколение бывших советских людей застало ее голой и слабой сначала на вещевом рынке девяностых, а потом и на ток-шоу российского телевидения десятых. И оно, похоже, уже не хочет себя с ней отождествлять.
Ну что, батька, помогла тебе твоя рефлексия?
Чем ты меня породил, тем я тебя и убью: романом об униженных и оскорбленных, повестью о маленьком человеке.
Некогда Пелевин уловил, что носилось в воздухе, и гениально описал нынешнюю телереальность поколения Пи и нравы независимой Уркаины накануне их воплощения в жизнь. Советую юноше, обдумывающему житье, присмотреться к новому тексту Прилепина.
