«Наши»

Алексея Малобродского отпустили под подписку о невыезде, и это хорошо. Я вообще считаю, что лишение свободы не следует применять к людям, которые обвиняются в экономических преступлениях. Но вернемся на две-три недели назад, в те дни, когда Малобродского упорно держали в СИЗО, несмотря на поручительства крупнейших деятелей культуры и даже несмотря на ходатайства следствия. Особенно помнится последний раз, когда подследственного привезли в суд выслушать очередное ходатайство Следственного комитета — и получить отказ. Тут у всякого случится сердечный приступ, особенно если это бесчеловечное поддразнивание — уже не в первый раз.

Когда Малобродского увозили в больницу, появилось сообщение, что пресс-секретарь президента господин Песков желает больному скорейшего выздоровления. Многие, разумеется, сочли это ужасающе циничным лицемерием – равно как и пожелания творческих успехов сидящему под домашним арестом Кириллу Серебренникову. Эти «добрые слова» хорошо вписывались в сложившуюся во многих головах общую картину некоего грандиозного кремлевского плана по истреблению лучших представителей творческой интеллигенции. То, что Малобродского несколько раз чуть-чуть не выпускали из СИЗО, но все-таки там оставляли – считалось, что это делается по непосредственному указанию Кремля. Ну, или Администрации, или Правительства — в общем, по сценарию Власти.

Мне кажется, это не так.

В пожеланиях Малобродскому здоровья и удачи нет лицемерия.

В издевательской жестокости суда нет указаний «сверху».

Опытные менеджеры знают: не надо искать тайные козни конкурентов там, где виноват свой собственный бардак.

Немецкий психиатр Освальд Бумке говорил: не надо списывать на патологию все мерзости нормы. Вот и я думаю: не надо списывать на указания Кремля всю утробную ярость большинства в отношении меньшинства. Что касается власти, то она эту ярость как-то старается сдержать. Потому что власть много чего хочет, прежде всего денег и усиления собственной власти — но уж бунта и бесконтрольной резни не хочет точно.

Пресловутая «гершензоновщина»? Возможно. Но, боюсь, Гершензон был не так уж неправ, когда писал в «Вехах» (1909), что власть «своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Хотя, конечно, от ярости народной власть защищала вовсе не «их» (интеллигентов 1900-х годов), а прежде всего себя, дорогую-любимую. И сейчас она делает примерно то же самое. Благословлять эту власть, прямо по Гершензону, не надо, разумеется. Но надо разобраться в проблеме. Почему так называемый «народ» яростно ненавидит так называемую «интеллигенцию»? Что плохого она ему сделала? Она его учила и лечила, а также старалась открыть ему глаза на несправедливость, которая творилась с ним и часто — от его имени.

Но не ищите тут рациональных причин. Это чистая этология — импринт «своего» и «чужого». Намертво впечатанный в сознание облик друга или врага. Или даже экология. Экологическая ненависть к чужому как к животному другого вида, которое стало поедать твой корм. Даже если чужой ничего твоего реально не поедает, не замечен в поедании, так сказать, — он все равно опасен.

Потому что у него иной язык, иные приспособительные механизмы, иные принципы стайности, все иное, включая внешность. Неизвестно, чего от него ждать. Его действия непонятны, а, значит, в них скрыт подвох.

Что такое чужой? У него три роли. Прежде всего это угроза, агрессор, тот, кто съест тебя. Или это конкурент в борьбе за ресурсы, за кормежку, проще говоря. Либо же чужой, если он слаб и беззащитен, — лакомая пища, кандидат на съедение.

Когда намерения чужого не ясны, ему можно приписать любую роль. Но самое приятное и полезное, разумеется, — съесть того, кто собирался съесть тебя. Или тебе только казалось, что он точил на тебя зубы. Но съесть все равно надо.

Алексей Малобродский (независимо от того, виновен он или нет, ангел он с крылышками или черт с рожками) — чужой для подавляющего большинства населения. Весь, начиная с внешности и фамилии и кончая профессией и манерами. Власть не командует покрепче его прищучить. Это сделает общество в лице судьи и следователя. С большим удовольствием накажет чужого. За что? А за то, что он чужой. Экология, я же говорю.

Когда-то давным-давно я был знаком с двумя друзьями. Они были рабочие, слесари-сборщики. Оба шестого разряда, оба ударники труда, оба члены КПСС. Оба чистокровные русские. И жены русские, заранее отвечаю на все вопросы! Ровесники. Но заминка была в том, что одного звали Семен Кутяхин, а другого — Вячеслав Борисоглебский. Поэтому на все партийные и профсоюзные конференции делегировали, во все президиумы избирали и во все комитеты кооптировали исключительно Кутяхина, а Борисоглебский оставался как-то побоку. Казалось бы, такая малость, как не совсем привычная, вызывающая какие-то интеллигентско-дворянские ассоциации фамилия. Но эта малость затруднила советскому рабочему человеку жизнь, помешав его партийной или общественной карьере. Что уж говорить о Малобродском!

«Хипстер» (он же, как правило, «либерал») и «быдлан», «гопота» (или, лет двадцать назад, «новый русский»), а в советские времена — «совслужащий», «артист», «интеллигент», «полкан», «партиец», а также «село», «лимита» и, наконец, «бич» (советский благородный аналог «бомжа») — это социальная характеристика, накрепко сросшаяся с обликом. С лицом и одеждой, с манерами и кругом общения. Это сильнее всех идеологий и рациональных обоснований. Здесь кончается искусство и дышат почва и судьба, уж извините.

Поэтому и фактические (слава богу, прекратившиеся) издевательства над Малобродским в суде, и казаки с нагайками на улицах Москвы в часы митинга — это не хитроумно-жестокие планы власти. Это вполне естественная реакция большинства на меньшинство, которое его бесит и которое (как кажется большинству — а возможно, отчасти даже правильно кажется?) разрушает его, большинства, картину мира. Его стабильную и спокойную жизнь. В расписание этой жизни включена, прямо как у Маленького Принца, «прополка баобабов». Встал утром, умылся и посмотри — не завелся ли у тебя в огороде либерал?

А что же тогда власть? Почему она не запретит это самовольное насилие, или, коли уж на то пошло, почему она не станет на его сторону целиком и полностью?

Власть — сама меньшинство. И она точно знает и кожей чувствует все опасности такого положения. Даже если собрать всю власть в одну кучу — всех, кто имеет право издавать обязательные распоряжения, кто имеет законное право на насильственное принуждение, начиная от президента и заканчивая начальником охраны какого-нибудь некрупного регионального босса — то едва ли мы наберем 1% населения. Те, которые сытно кормятся при власти, при этом не являясь властью, — народ в высшей степени ненадежный. Всего один процент! Перед лицом 99 процентов, которые готовы тебя сожрать, как только представится удобный случай. Страшное дело. Поэтому власти нужна разветвленная и разнообразная социальная опора. Поэтому власть потакает страстям большинства, но до предела, который она считает для себя безопасным.

И она приободряет меньшинство, слегка, тайком, загадочной ухмылкой — «ребята, вы же понимаете, что другого народа у нас с вами нет и не будет, так что держитесь, а мы в случае чего поможем». При этом власть крепко держится за «своих». Социальные лифты скрипят и тормозят. Последние назначения в российское правительство говорят об этом яснее любых «исследований по динамике элит». Какая, к черту, динамика, когда лет пятнадцать-двадцать назад определился некий правительственный (точнее, правящий) пул, и все новые назначения на самом деле суть просто перестановки. А тем временем дети правящего пула занимают руководящие должности в госкорпорациях.

Но это тоже естественно. В СССР в 1930 — 1970-е годы, несмотря на все репрессии, правящая верхушка сливалась в экстазе элитарности — роднилась, женилась и оказывала протекцию.

Чем дальше по пути прогресса и информатизации — тем меньше надежды на спокойную стабильную жизнь. Социальный мир в XXI веке подрывают социальные сети.

Я недавно прочитал любопытное и точное наблюдение. Посмотрите на старинную краснокирпичную фабричную архитектуру XIX — начала XX веков. Похоже на феодальные замки — с зубцами и башенками. Наверное, старинный капиталист-фабрикант воображал себя феодальным бароном, который живет в окружении своих мелких вассалов и крепостных крестьян. И в самом деле: и фабричный корпус, и домики старшего персонала, и бараки рабочих, и особняк хозяина — все это было сосредоточено на одной не такой уж большой территории. Фабриканты жили рядом с рабочими. Вспомним повесть Куприна «Молох», роман Генриха Манна «Бедные», рассказ Чехова «Случай из практики» и даже стихотворение Блока «В соседнем доме окна жолты». Рабочие, особенно дети рабочих, завидовали фабрикантам и ненавидели их — особенно детей фабрикантов, которые на глазах у босоногих мальчишек и девчонок из барака садились в изящные коляски, а потом и в автомобили. Все это описано в романах и мемуарах тысячу раз.

Социальный мир забрезжил тогда, когда богатые и знатные стали жить отдельно от бедных и униженных — примерно в первой трети ХХ века. Когда социальные полюса как бы закрыли глаза друг на друга — в массовом масштабе, разумеется.

Но теперь эта кратковременная лафа кончается, если не кончилась совсем. В полном соответствии с пророчествами Маклюэна мир благодаря социальным сетям превращается в глобальную деревню. Барон снова под боком у виллана, рабочий снова видит, как пирует фабрикант. Маленький офисный клерк во всех подробностях наблюдает яхты и девочек своего Chief Executive Officer. А простой российский лоялист прекрасно знает, какие пироги ему печет оппозиция.

Почему они должны быть рады-счастливы? О каком социальном мире, о каком единстве нации вы говорите?

При этом я совсем не затронул этнокультурную и расовую тему. Это отдельная песня. Очень грустная, поверьте.