Газета.Ru в Telegram
Новые комментарии +

Ледяная страсть

Журналист, писатель

До 1870-х годов экономического роста вообще не было. То есть он был нулевым. Странное дело, на первый взгляд: люди тысячелетиями пахали, сеяли, жали, молотили и мололи, а также ковали, строгали, клали кирпичи и рыли землю — а роста никакого. Почему так? А потому что до последней трети XIX века всего, что люди производили, им едва хватало на то, чтобы выжить. Крестьянин мечтал дожить до нови, до хлеба нового урожая. Не всем удавалось. «Ходили в кусочки», как писал великий Энгельгардт в своих великих «Письмах из деревни» — то есть попрошайничали у более удачливых соседей. Так что вся деревня, начиная с весны, превращалась в одно большое общество взаимопомощи. А город с надеждой смотрел на деревню, на ее запасы зерна и вина, на новые урожаи, на бычков и овец. В этот очень длинный период общество было «обществом выживания».

Хотя, конечно, в последние два-три века перед двадцатым что-то сдвинулось. Развитие технологий плюс этика капитализма слегка трансформировали общество выживания, и оно превратилось в «общество накопления», отчасти даже в «общество созидания». Главной ценностью общества перестало быть простое человеческое желание дотерпеть до нового урожая и прикрыть наготу. Ценностью стали большие проекты и накопление средств. То есть мало-помалу начинался экономический рост — люди производили больше, чем надо было для примитивного выживания, больше, чем могли съесть и износить.

Но только на рубеже веков эти ресурсы, пройдя какую-то точку перелома, стали интенсивно потребляться. Нормой стала не одна еда под вечер как награда за трудовой день, не один комплект одежды как спасение от холода — а многоразовое и разнообразное питание, много костюмов, лент, кружев и ботинок.

Разумеется, и в самые скудные времена «эпохи выживания», в самое голодное Средневековье были группы людей, которые жили богато, объедаясь деликатесами и меняя наряды. Но этих людей — высшей аристократии и их приближенных — было очень мало.

Ничтожный процент. Хотя он все время потихоньку рос — не в смысле «роскоши для всех», а в смысле «нормальной еды и достойной одежды для всех».

Но вот на рубеже ХIХ и XX столетий обеспеченных людей стало значительно больше, они стали составлять крупный общественный класс. Хотя людей бедных, едва прозябающих, выживающих из последних сил, тоже оставалось немало; они есть и сейчас.

Итак, пришло «общество потребления». Помню, как в советской печати насмехались над Западом. В газетах были такие рубрики: «Миражи потребительского общества» или «За фасадом «общества потребления»». Доставалось и отечественным «барахольщикам» (так называли «потребителей в плохом смысле слова», потому что были просто потребители товаров и услуг, а было и «потребительство» как занесенное из-за бугра чуждое мировоззрение). Но недолго пламенная публицистка Елена Лосото из «Комсомолки» и проникновенный очеркист Евгений Богат из «Литературки» клеймили потребительскую идеологию.

Стоило открыть шлюзы рынка — буржуазное потребительство победило советский аскетизм, как паровоз победил конную тягу.

Помню замечательный разговор с одной швейцаркой в городе Берне: она возмущалась утомительным, чрезмерным, необоримым изобилием товаров и услуг. «Куда столько? — восклицала она, простирая руку в бескрайнюю перспективу супермаркета. — Да и зачем?» За разговором мы подошли к корзине, в которой в веселом беспорядке лежали небольшие бутылочки шампуня для тела — ополаскиваться в душе после бассейна. Продолжая клеймить бессмысленную трату ресурсов при капитализме, она выбирала шампунь, бормоча: «Лайм? Слабовато. Лаванда? Очень шаблонно. Базилик? Слишком ориентально. Турецкий табак? Еще ориентальнее. Ромашка? Чересчур аптечно. Лакрица? Подумают, что я купалась в виски. Алоэ? Пресно. Мелисса? Ну, пожалуй…»

Но смех смехом, а пресыщение — это не миф, а психологическая реальность. Общество потребления исчерпало свои радости, особенно тогда, когда веселое и недорогое благосостояние охватило максимально широкие слои населения. Оговорюсь: максимально возможно широкие в данное время и в данном месте, то есть в Европе и Америке 1950-1990-х. Ибо вожделенная демократия, вожделенное «во имя народа и от имени народа» — это не избирательная система и не разделение властей. Вернее, не только это.

Демократия, как проницательно отметил Даниэль Бурстин в третьем томе своей книги «Американцы», — это не парламент, а супермаркет. Это доступность стандартных благ в широком ассортименте. Но вот в широте ассортимента и закавыка. Конкуренция требует расширять ассортимент — но мотивация человека не может расширяться бесконечно. Сколько ни печатай книг, как их ни рекламируй, как ни втюхивай «список двадцати лучших книг третьей недели июня» — рядовой человек (не критик и не редактор) не прочтет более трех тысяч за всю свою жизнь. Точно так же он может воспринять и запомнить ограниченное количество брендов, моделей, стилей, модных мелодий и блюд в предприятиях общественного питания.

Чрезмерное изобилие начинает раздражать. Даже вроде бы интеллектуальные и эмоциональные впечатления — скажем, от путешествий, концертов, фильмов — не могут коллекционироваться бесконечно. Потребление, как физическое, так и духовное, перестает быть главной ценностью общества.

В 1992 году немецкий социолог Герхард Шульце открыл, что на фоне «общества потребления» возникло общество иного мотивационного типа — «общество переживания» (Erlebnisgesellschaft). Автор говорил в основном о потреблении культуры, которое делается более глубоким, сильнее захватывающим душу. Человеку уже не нужно мелькания ярких впечатлений — ему нужно ощутить самого себя как участника мероприятия, почувствовать глубину собственных переживаний. С этим, как полагает Шульце, связана популярность массовых празднеств, шествий, фестивалей — где потребитель культуры становится участником культурного процесса.

Мне кажется, что провозглашение «переживания» в качестве главной ценности относится далеко не только к культурным мероприятиям. Человек сосредоточивается не на своем желудке, кошельке и гардеробе, но на своих переживаниях. На своей, очень грубо говоря, душе. Именно это становится главной ценностью сытого и просвещенного европейско-американского общества.

Почему «грубо говоря»? Потому что эта душа вдруг оказалась капризной, легко унывающей, делающей культ из своей хрупкости, ранимости и обиженности. Это не христианская душа, какой мы ее представляем себе исходя из поучений священников, из книг позапрошлого века, из рассказов наших верующих бабушек. Это не смиренная и светлая душа, готовая терпеть, ибо Христос терпел, готовая быть распятой и увенчанной терниями вместе с Ним, в подражание Ему. Нет! Это весьма требовательная и эгоистичная субстанция. Устроена она примерно так: вот я, вот моя травма, вот виноватые в ней, вот мои поступки, которые должны быть прощены, исходя из моей травмы, а вот поступки других, которые отнюдь не извинительны, поскольку они нанесли травму мне. Почему травма?

Потому что современная душа без тяжелой детско-подростковой или психосексуальной травмы — это как свадьба без гармошки, миллиардер без друзей в правительстве или вьетнамское кафе без супа «фо».

Тут становится понятной социокультурная основа дела Вайнштейна. Когда-то, двадцать или тридцать лет назад, на пике потребительского общества, всеобщей ценностной доминантой был успех, выражаемый, в конечном итоге, в деньгах. Если бы подлый и пошлый Вайнштейн не выполнил своих обязательств, он был бы уже тогда обвинен и опозорен как недобросовестный контрагент — прямо сказать, как мошенник. Взял плату и не предоставил услугу. Но он чаще всего был, если можно так выразиться, «добросовестным» (со всеми саркастическими кавычками) контрагентом: в обмен на вынужденный секс предоставлял главные роли в фильмах.

Однако социокультурный ветер переменился решительно. Теперь не деньги прежде всего, а прежде всего — душа. Переживание, достоинство, гендерная и всякая иная идентичность, телесная и ментальная неприкосновенность, избежание травмы. Это прекрасно, это шаг вперед в развитии общества. Только не надо говорить, что эти тонкие чувства у людей были всегда. Чувства имеют свою историю, а каждый ее период имеет свое начало и свой конец.

Повторяю — само по себе это хорошо. Это с любой точки зрения прогресс. Глядите — от примитивного выживания, через накопление сжав зубы, к веселому потреблению — и, наконец, к переживанию.

Но как общество потребления имело свои внутренние тупики и капканы, которые в конечном итоге обесценили бесконечное «купить-пожрать-одеться-развлечься» — так и общество переживания со своим пристальным вниманием к миру идентичности и травмы тоже, очевидно, имеет свои капканы и тупики.

Почему это очевидно? — спросите вы. Во-первых, чисто теоретически. Нельзя считать все, что было раньше, — суетой тупых и непонятливых людей, а все, что имеет место сейчас — венцом развития. Этот восторг по поводу современности похож на примитивный марксизм, как его преподавали в советской школе. «Не надо читать Канта и Гегеля, надо знать, в чем они ошибались». Все, что начинается, обязательно заканчивается и сменяется чем-то другим, Чаще всего — совсем неожиданным.

А во-вторых, очевидную опасность я вижу в некоем встроенном культе эгоизма, которым сопровождается акцент на хрупкую, легко травмируемую личность. Возникает весьма неприятное сочетание — жаркие переживания по поводу собственных травм, и ледяной эгоизм, и агрессия в отношении тех, кто, предположительно, эти травмы нанес. Но у другого человека тоже есть травмы, и он тоже с полным правом ненавидит тех, кто эти травмы нанес. Общество может стать конгломератом страстных себялюбцев, что никак не способствует социальной солидарности.

Тем более что мероприятия по обучению справляться с переживаниями, особенно с травмой детства и отрочества, становятся самой обыкновенной торгуемой услугой. Те, кто эту услугу предоставляют, заинтересованы в потребителях — то есть в том, чтобы людей с проблемами переживания становилось все больше и больше.

Возникает своего рода «мода на травму».

Можно спросить модника: «Тебе на самом деле нужны джинсы этой марки, ты на самом деле без них просто помрешь, или это всего лишь мода?» Вопрос, честно говоря, бессмысленный. Ему на самом деле нужны эти джинсы именно потому, что такова мода, усиленная социальным давлением окружения. Она и есть это загадочное «самое дело», заставляющее его копить деньги на брендовые штаны или выпрашивать их у родителей.

Боюсь, что с тяжелой душевной подростковой травмой (например, из-за невозможности достать денег или из-за отказа родителей купить желаемое) происходит нечто похожее. Она актуализируется из-за культурного тренда, усиленного тем же самым социальным давлением. Безразлично, эти штаны действительно какие-то выдающиеся или они просто ерундовая тряпица; не важно, действительно ли горечь оскорбленных чувств была столь сильна в момент конфликта или же это лишь реконструкция эмоции. Важно накопление агрессии, и оно опаснее всего.

Но об этом я надеюсь подробно поговорить в следующей колонке.

Новости и материалы
В США ответили на вопрос о причинах ухода Нуланд с поста
Ученые выяснили, чем вредна скука на работе и как от нее избавиться
В российской армии нашли средство борьбы против эскадрилий беспилотников
Кулеба обозначил время, когда могут пройти переговоры между Украиной и Россией
Археологи нашли средневековый замок со рвом под отелем во Франции
Слова Байдена в адрес руководства России назвали непристойными
Россиянам рассказали о лайфхаках в запоминании иностранных слов
Бывший соратник Трампа боится, что тот выведет США из НАТО
В Канаде заявили об «опустошении кладовки» из-за Украины
В Пентагоне заявили, что КНР не хочет воссоединения с Тайванем силой
Парламент Греции не поддержал вотум недоверия нынешнему правительству
В нескольких регионах Украины слышны взрывы
Призывников не отправят в зону СВО
С конвейера бывшего завода Hyundai в Петербурге в 2024 году сойдут 25 тысяч автомобилей
В Британии заявили, что Украина может проиграть в конфликте с РФ к лету
В Европе усиливают безопасность на фоне приближения роста угрозы террора
Режиссера Кристофера Нолана наградят рыцарским титулом в Великобритании
Microsoft научит свой браузер потреблять меньше оперативной памяти
Все новости