Цивилизация
Рассказывают, что, когда в 70-е годы советские товарищи запретили младшим братьям из восточногерманской «Штази» заниматься откровенным террором, негоже это, мол, витрине социалистического мира, разрядка на дворе, те не растерялись и придумали новый метод — так называемое разложение личности.
По-немецки Zersetzung — в оригинальном звучании «церзетцунг» — слово вошло в английский и другие языки мира. У нас не прижилось.
Об этом хитроумном ноу-хау не без увлечения рассказывают в берлинском музее «Штази». Самый простой и даже банальный вариант — пустить слух, что тот или иной антисоветчик на самом деле сотрудничает с органами, тем самым подмочить его репутацию, рассорить с друзьями-соратниками и больно ударить по авторитету. Срабатывало, правда, не всегда и не со всеми, так что приходилось прибегать к более тонким и изощренным методам.
Например, изо дня в день ставить у двери пустой гроб. Или все время прокалывать ниппель на колесе велосипеда, из-за чего владелец из раза в раз опаздывал на работу, на свидание, в гости.
Все это слушаешь не без невольной улыбки, пока не узнаешь такую, например, историю. Одна из участниц диссидентского движения жила без мужа, с двумя детьми, и отличалась поразительной аккуратностью. И вот пока никого не было дома, сотрудники «Штази» проникали к ней в квартиру, ничего не делали, только меняли местами полотенца в ванной: вместо зеленого красное, не детское, а взрослое, не справа, а слева. И так каждый день.
Дама заметила, занервничала, обвинила детей, те обиделись, обстановка накалилась до предела… Тут ей в голову закралось смутное сомнение: а не провокация ли это со стороны органов? Поделилась своими подозрениями с соратниками, те только покрутили пальцем у виска: делать сексотам больше нечего, как менять тебе полотенца?
Итог — ссора с детьми, уход из диссидентского движения, депрессия, сопровождаемая паранойей, и в качестве заключительного акта драмы — самоубийство.
Только когда архивы «Штази» были открыты, дети несчастной узнали об успешно проведенной операции по «разложению» их матери.
Работая над разрушением личности диссидента, восточногерманские спецслужбы пользовались особенностями его характера: вниманием к собственной репутации, пунктуальностью, аккуратностью, превращая их в слабости, слабости — в навязчивые идеи, навязчивые идеи — в фобии.
У российской оппозиционной интеллигенции, которую как только за последние годы не склоняли, такая коллективная особенность характера — европейская идентичность. Не то чтобы все они всамделишные европейцы, но именно таковыми себя ощущают. Именно по ней несколько последних лет последовательно наносится удар за ударом.
Вот закон о защите детей от гей-пропаганды — это же не закон против геев, это удар по ощущению принадлежности к миру, где эти вопросы давно разрешены, по чувству движения в русле исторического прогресса. Другой пример — закон о хранении персональных данных: в общем-то всем и так ясно, что без каких-то дополнительных законов любая мало-мальски мощная спецслужба способна вытащить всю интересующую информацию, благо интересуются там немногими. Но тут дело в самом законодательном воплощении антиутопического образа Большого Брата.
В том же ряду хамонное эмбарго и прочие духовно-экономические скрепы. Где-то рядом подвизаются разнообразные журналисты с абажуром, общественники с предложением запретить русскую классику и священники — ввести в школьную программу урок «смысла жизни».
И это уже не просто политический троллинг, это похоже на вполне осознанную программу по разложению оппозиционно настроенного меньшинства.
Каждый раз, когда в ответ на пущенный импульс интернет разражается мутной смесью искрометных шуток про квартиру в Черногории, громких вопрошаний, как мы дошли до жизни такой, многомудрых предложений посмотреть на ситуацию с другой стороны, постмодернистской иронии над собственной иронией, я уверен, что кто-то молодой, креативный и эффективный радостно потирает руки, подсчитывая собственные зарплатные бонусы.
Задача-то выполнена: разложение идет успешно.
Выбор объекта довольно прозрачен: либеральная интеллигенция, травестируемая всеми, кому не лень, и в первую очередь самой либеральной интеллигенцией, оказалась едва ли не единственной сколько-нибудь серьезной угрозой нынешней власти. Цель разложения всегда одна — довести объект до состояния, описываемого медиками как неврологическое разобщение, когда правая рука в буквальном смысле не контролирует, что делает левая.
Я очень старался найти хотя бы одну восточногерманскую историю, из которой можно было бы вытащить концовку. В ней должны были обязательно найтись слова про веру в себя и себе, про небо над головой и закон внутри.
Тщетно. Мои немецкие друзья-историки только развели руками. В лучшем случае человеку, против которого начиналась операция «Оппонент», приходилось навсегда (как тогда казалось) покидать родину.
Самое время поговорить не об удушливых сходствах, а о немаловажных различиях.
Восточным немцам было куда хуже: их не троллили, их буквально сводили с ума. Причем несчастные в массе своей даже не подозревали о новейших достижениях «оперативной психологии». Главное — их вырывали из привычного окружения, оставляли наедине с собой, предварительно изрядно измордовав на тему собственной адекватности.
Но помимо этих контекстуальных различий есть и системные несовпадения. В Восточной Германии речь шла о глубинах человеческой личности, у нас только о политической дезориентации. В качестве политтехнологии происходящее строится на выхолащивании смыслов, замене их фейками.
Значит, единственный имеющийся способ противостоять этому — возвращать смыслы. Прежде всего в собственную жизнь. Они могут быть почти любые: сугубо частные, страновые, мировые, все вместе сразу, лишь бы осознанные. В конце концов, говорил же еще один немец, в какой-то степени духовный предок и восточногерманских полицейских, и их жертв: «Можно вынести любое «как», если твердо знать зачем».
