Цивилизация
Пару лет назад на Новый год ко мне домой явилась вся наша группа в полном составе. Мы вместе изучали язык. Недорого. И очень дружно. Ну, они и пришли. Даже вместе с учителем. Вообще не ясно, как именно так случилось, что в одном месте на одни языковые курсы собралась целая группа неудачников, которым не с кем отмечать Новый год. Скоро выяснилось, что нам вместе очень скучно, очень. Но вот пришел Павлик.
Павлик был немного странный холостой мужчина без возраста. Он с бОльшим трудом, чем остальные, запоминал новые слова на уроках. И отчество его, как всегда бывает в таких случаях, было Павлович. Павлик торжественно внес бутылку дешевого портвейна и самодельную колбасу. Так мы и договаривались. Каждый приносит еду с собой. Он сам приготовил ее. Колбаса была шоколадная. Со следами его пальцев и даже отпечатками. Есть эту дактилоскопическую колбасу было, конечно, немыслимо. Оставалось над ней похохотать. Я потом специально смотрела в интернете, как выглядит нормальная шоколадная колбаса — а не эта, Павликова. Выяснилось, что именно так она и выглядит. Когда произведена в домашних условиях.
На что бывает похожа шоколадно-песочная субстанция, которую лепит собственными пальцами холостяк? Сходство с фекалиями потрясало воображение. «Твоя колбаса похожа на...» — весело, с азартом произнесла я. Ну, а что? Смешно же. Детсад. Карнавал. Глупость. Скатологическая лексика, необходимая для раблезианского новогоднего пьянства.
Павлик обиделся.
Если бы он не обиделся — все бы прошло хорошо. И сразу бы забылось. Но он обиделся. Он принял это на свой счет. Дескать, г. — это он.
Он сам был виноват. Он доделал за нас нашу работу. Ведь он мог бы вместе со всеми посмеяться над колбасой. Правда ведь? Но он освободил от насмешек колбасу и возлег на амбразуру насмешек собственной персоной. Он как бы объявил, что смеемся мы именно над ним. Дальше нас уже было не остановить. Весь Новый год мы обхохатывали на разные лады одну шутку: Паша, твоя колбаса похожа на... И хохот.
И Павлик ушел. Прямо в ночь посреди Нового года. Забрал свою гитару, на которой, видимо, собирался исполнять отличные песни для хорошего настроения и создания праздничной атмосферы.
Терпеть не могу на праздниках мужчин с гитарами. Казенное веселье стоит поперек горла. Уж лучше анекдоты терпеть.
Но Павлик своей гитары так и не расчехлил.
Утром пришло понимание, что мы испортили человеку Новый год. Ни за что, ни про что. Для меня это было откровением. Как же это я, сама такая травмированная, места живого на мне нет, такая из-за этого чувствительная, как лютик на морозе — как это так я участвовала в травле?!
Мы не знаем, как это воспринял Павлик, тем более что на занятиях по языку мы его больше не видели. Может, он наплевал на нас слюной, а может, отравился из-за нас ядом.
И теперь Павлик является мне во снах. Как тень Акакия Акакиевича, бродит огромный нечеловеческого роста Павлик по моим снам, но не шинели он срывает, нет, а требует у меня шоколадной колбасы. «Тебя-то, — говорит, — Юлия, мне и надо! — отдавай, — говорит, — мою колбасу». И лупит меня гитарой по хребту. И струны на гитаре дребезжат. И я просыпаюсь вся в слезах. И нет никакой возможности Павла этого Акакиевича угомонить.
Все всех травмируют. Нет на земле такого человека, чтоб без травмы. Чтоб вылупился, по жизни промаршировал без морщинки, просвистал бы скворцом — и в морг бы явился румяный, улыбчивый и бодрячком. Жизнь — травма. Я травмирован — значит, я существую. Всех когда-то обижали, многие были объектом прямой травли, кто-то — автором травли, кто — молчаливым свидетелем (эти — самые подлые).
Люди приходят в этот мир, чтобы быть травмированными.
Родиться, постричься, помыться, понадеяться на лучшее, получить травму, потерять надежду и умереть.
Чего уж...
Теперь слово появилось новое, которое все знают — буллинг. В переводе с английского — травля. Когда все скопом травмируют одного. Оказалось, что под травлю одинаково попадают лучшие и худшие (отличники и двоечники, тугодумы и нестандартно мыслящие), то есть коллектив равно отсекает от себя все, что не есть середина. Оказалось, что стать и жертвой, и агрессором гораздо легче, чем мы думаем. Для этого вовсе не надо быть горбуном в школе для уголовников. Достаточно просто принести шоколадную колбасу, или просто быть обидчивым, или просто быть слабым. Да и кем угодно можно быть. Попасть под раздачу. И все. От этого не застрахован никто. Все были по разные стороны. И от того, что ты вдруг станешь Павликом, вовсе не защитит тебя тот факт, что ты вышел из школьного возраста.
Я лично наблюдала травлю как раз во взрослом возрасте, а не в школе. Потому что подтравливание у нас — социальная норма, и травлю обычно даже и не замечают.
Кто в данной ситуации оказывается сильнее, обязательно станет агрессором — даже сам не поймет, как это случится. В общем, и нас бивали, и мы их бивали. «Когда под пулями от нас буржуи бегали, как мы когда-то бегали от них»... Чего уж...
В кино положено начинать сценарий именно с того, чтоб ваш герой несправедливо пострадал. Почему? Потому что тогда зритель сразу начнет герою сочувствовать. Почему? Потому что несправедливая обида — это тот единственный опыт, который есть у каждого.
А вот у нас еще такой случай был. На актерском мастерстве. «Вот вы нас учите, — спросила актриса у мастера, — что мы свое творчество строим на пережитой когда-то травме, а наши психотерапевты учат нас, как переработать травму — что делать? Бросать терапевтов, мучиться и расти в профессии? Или стать здоровым, довольным и профессию потерять? Лечиться или пестовать недуг? Стать счастливым? Но из какого тогда материала лепить роль, если все нутро отвратительно здоровое, лыбится и переливается, как свежая пластмасса? Ходить к психотерапевту или не ходить?»
«Ходите, конечно, о чем речь, — говорит мастер. — Еще ни один человек на свете ни одну травму не залечил, никакой ихний Юнг еще никого от травмы не избавил. Потому что от травмы избавиться невозможно. Так... разве что соломкой припорошить...»
Мы теперь носимся как с писаной торбой со своей травмой — и носимся публично. Культура публичной травмы — это новость.
Сейчас в Сети начался новый флешмоб — подробно рассказать всем, как тебя травили или как ты кого-то травил. И вдруг выяснилось, что все мы в разное время были и жертвой, и агрессором, и свидетелем.
До этого был флешмоб, как мы помним, когда все рассказывали о пережитом сексуальном насилии. Теперь все рассказывают о травле. Если честно, я не знаю, как к этому относиться. Я бы не стала рассказывать. Хотя совершенно не осуждаю тех, кто предает свою боль огласке.
Но что это за мода? Почему? Отчего этот эксгибиционизм? Ведь есть травмы значимые, а есть незначимые. Как укус комара. Почему сегодня, если укусил комар и от этого больно — это надо срочно выложить в Сеть. Кто-то сообщил нам, что все должны быть непременно счастливы, а травм быть не должно?
Раньше свои травмы предъявляли миру только юродивые. Но они были травмированы за Христа. Во славу Божию. Это не было эксцессом. Они были на своем месте, но это были единицы. Институт юродивых давно ушел в прошлое. Теперь вместо одного юродивого толпы юродивых. Как будто по Хоттабычу, на футбольном поле не один мяч, а двадцать два мяча. Но когда христианин демонстрирует травму — в этом есть смысл. Когда ветеран говорит о своей ране — в этом есть тоже смысл. И то, и другое означало пострадать за что-то. Мы публично страдаем ни за что.
«Птицы, покайтесь в своих грехах публично!» — орал сошедший с ума отец Федор из «12 стульев» и душил Ипполита Матвеевича. И Ипполит Матвеевич чувствовал, что теряет дыхание.
