Мираж свободы: 30 лет тому, как сорвалось

Этот текст написан одним пальцем. На мобильном. Стоя. В странной позе. Потому что смартфон теряет зарядку. (Зато с видом на Гудзон). А все почему? Потому что колонка выпала на мой визит в США и я тут без кириллицы.

Кабы нам да русскую клаву — то уж мы бы ух! Были б и мы Достоевские. А так читайте, что бог послал.

Впервые в Америку я приехала в 1989 году. 30 лет назад. И размышлять о том, о чем я сейчас намереваюсь, лучше вот именно здесь и сейчас. Пролетая над теми же водами Гудзона, держа в клюве прошедшие 30 лет. Тогда приходилось обманывать ОВИР, чтобы получить выездную визу. Теперь приходится делать крюк в Тбилиси, чтобы получить визу американскую. Мир несовершенен.

Мне было 18 лет. И впервые вырваться на Запад я решила сразу в Америку. Что такое «вырваться», все знают. Раньше вся страна никуда не ездила, а летом целиком перемещалась к югу, и гуляла в Сочи, и целый советский корабль накренялся на один бок.

Сказать, что там было многолюдно – ничего не сказать. Эту плотность отдыхающих на миллиметр советского пляжа высмеяли и оплакали многие: от Расторгуева в «Дикий, дикий пляж» до Суриковой в «Будьте моим мужем». Помните Андрея Миронова, «девушка, девушка, мы с вами рядом не лежали?» (Советская наивная похабщина)... Мильон затюканных людей с сильно лишним весом боролись за один несчастный дефицитный лежак, а потом, разок с наслаждением окунувшись в нечистую воду (все использовали море как туалет), уже не могли найти его среди однообразных тел и одежд. Или лежак сопрут, или вещи.

И тут вдруг – свобода. 1989 год был годом свободы, когда стало можно. Ехать. Для меня это был год, когда я, совсем дитя, совсем одна, съездила сразу в три страны.

Дело в том, что сейчас меня позвали на «Би-би-си» для интервью. Западные журналисты — для наших это не событие — активно готовятся к 30-летию падения Берлинской стены, то есть к символическому падению железного занавеса. То есть 30 лет исполняется тому, как это все случилось и как это все сорвалось.

И спрашивает меня репортер как аксакала, патриарха и вымершего могиканина, каков был 1989-й советский год издыхающей империи. Каким его видел гражданин по эту сторону железного занавеса. Что именно он занавешивал в ту пору.

Я сперва, как зашатавшаяся ваза, задумавшаяся, упасть или не упасть, чуть поколебалась, обидеться или не обидеться. Сколько ж мне, по-вашему, лет, что я хорошо помню события 30-летней давности... Но многое помню, если честно.

Это был особенный год, когда социальная утопия возникла как мираж и тут же исчезла. Это был журнал «Огонек», который подростки читали от корки до корки. Это вывод войск из Афганистана, а, значит, исчезновение страха, что мои одноклассники попадут на войну. Это был съезд народных депутатов, который вся страна смотрела с попкорном. Какие были страсти!

Общество было едино, елки-палки, представляете...Едино в категорическом неприятии всего советского, коммунистического, едино в желании двигаться в сторону, которую правильно назвать не демократия, а правовое государство. Откуда что берётся? Куда исчезает?

Для меня главный вопрос, что это вообще было. Я для себя решила так: 30 лет исполнилось тому, как почти, вот-вот, но сорвалось.

Понимали ли люди в 1989 году, что советская империя разваливается? Да ну, на фиг, кто вообще что-то понимает, что будет завтра. Ну, нет же. Не понимали.

Можно подумать, что сейчас кто-то что-то понимает. Беспомощный интеллектуальный цвет нации регулярно пишет прогнозы и лучше б не писал. Не надо делать вид, что такие вещи предсказуемы, мы же находимся внутри истории, мы же не какие-то надысторические силы.

— Могли ли бы в 1989 году кого-нибудь посадить за слишком смелое высказывание? — спрашивает репортер «Би-би-си».

Ответила наобум: не могли.

Потому что всему свое время. Время насаждать, и время вырывать посаженное. Время сажать и время выпускать посаженных. То не было время посадок.

Это было время бескровного распада империи, бескровной адаптации элит к новой ситуации, когда номенклатура передала власть своим, но в модернизированном виде, в общем-то власти не теряя. Это было время, когда с ржавым скрипом поднимался железный занавес, и мох сыпался сверху. Было весело. Нас выпустили наружу. Я сразу рванула в США и в Польшу.

Было начало 1989 года. Поездка в Польшу – все включено – стоила 90 рублей – моей «Ленинской» стипендии хватило, чтоб оплатить поездку целиком.

Нет, я была не столько юна, не в том была беда, дело было хуже: я воспитывалась только на Окуджаве и Лотмане. И как девочка из сказки, что шагнула в мир прямо со страниц книги – и чего в книге не было, того она не могла опознать — так я поехала прямо в шоп-тур, не понимая, что это шоп-тур. Родители мои были как двое из ларца, они за меня и готовили, и руками-ногами шевелили, когда надо был шаг сделать. Чего не спел Окуджава – того я не могла понять. Окуджава про шоп-туры ничего не пел? Не пел.

Я села и поехала. Может, и все поколение было таким: книжным, мечтательным, родители слишком нас берегли. В купе я ехала с двумя пятикурсниками МГУ и одной выпускницей МГУ, они были очень уж разбитные и бойкие, жалко, что эта поездка не случилась со мной сейчас – сейчас бы из той поездки получился отличный фильм. Как эти люди умудрялись совмещать серьезные научные интересы и самые приземленные? Но так было.

На верхней полке сидела дама-контрабандистка. У дамы была, говоря политкорректно, альтернативная внешность. Проще говоря, она была уродина. Ее эрудиция и экзальтация с трудом поддаются описанию: башка-компьютер – развязная – толстая – лезет в душу – во влагалище прячет золото.

Тот факт, что она везет контрабандное золото (и где именно), был постоянным предметом ее шуток. Хохотали всю ночь.

Таможня. Обыск. Лотман ничего не говорил про выворачивание носков и нижнего белья при обыске. Это был первый опыт унижения. Шутницу увели. Сняли с поезда. Мы подавленные остались в купе втроем. «Соседи настучали», — мрачно резюмировал сосед себе под нос.

Дама нагнала нас на варшавском рынке, где студенты МГУ меняли золото на еду. А я просто стояла. Я не знала, что мне делать. Никаких инструкций по этой части Окуджава мне не дал.

Это было уникальное время счастья и возможностей: в землю палку воткнешь — она цветет. Я так это запомнила.

А ведь мы могли бы сделать исторический рывок, могли бы, к этому шло. Мы могли бы плавно вписаться в историю, стать правовым государством. За нас же соседи уже всю историческую работу проделали.

Не повезло... Сорвалось.

Но этот же год был. Из истории его не выкинешь.