Цивилизация
8 Марта — праздник, начавшийся с авангардной эмансипации, а сегодня считающийся признаком дремучего сексизма. Но что нам до интеллектуальных идей, которыми увлекаются в лучшем случае пять процентов российских граждан, ведь мы от корня, от плоти — народ, настоящая русская почва, наши женщины терпеливые, могучие, выстоят, их позови — они все как одна…
Есть у меня одна знакомая, ей 82 года, всю жизнь проработала в деревне, от Москвы — 400 км на северо-восток, и сейчас там живет в собственном доме. Иду недавно к ней в гости: снег расчищен, крыльцо подметено, в сенях белье сушится, в доме печь натоплена, занавески крахмальные, икона в красном углу, альбом бархатный с фотографиями на диване приготовлен: «Тут вот брат мой, старший, Коля, на войне погиб, это родители, а вот дети, сын, сын, дочь, ну и я, молодая, смотри с какой косой — когда я сидела, она на полу лежала».
Родилась Галина в 1934 году, до войны свою жизнь не помнит. Да и войну не очень. Помнит, что в школе на тряпках писали, бумаги не было, да что мать целыми днями на работе, а дети одни, сами и пол помыть, и дров натаскать, и воду наносить.
Когда война кончилась, стало вовсе невмоготу.
Отец пришел с фронта живой, но контуженый. «Ой, чудил он, так чудил». В колхозе работать не стал. Чтобы семью кормить, устроился на хлебозавод в город. Приходил домой раз в неделю, по выходным. В ночь выйдет, пройдет пешком 17 км с рюкзаком хлеба, а вечером же — обратно.
В 1946 году случился неурожай, скотину пришлось забить, начался голод.
В 1947-м Сталин велел увеличить сбор зерна в резерв, забрали и то, что было отложено на посев, голод стал еще круче.
Зерна больше не было, мать колобки из жмыха пекла, живот от них всегда болел. Картошкой спасались и тем хлебом городским, что отец приносил.
В школе проучилась четыре года. Спрашиваю: «Как же так, вроде бы семилетка была обязательна?» «Не знаю, — отвечает, — нас никто не обязывал». В няньках работала, как подросла. То в соседней деревне, то в городе, а одну зиму, в Москве — у футболиста Крижевского.
Замуж вышла за чужака. Был и свой, парень из соседней деревни, шофером работал в колхозе. После армии замуж звал, но сердцу не прикажешь, приглянулся другой, «красивый из себя был, хороший, чистый», приехал на лесозаготовки из соседней области. Мать была против, не благословила, видела, что семья его пьющая, но дочь — свободная советская девушка — на своем настояла. Обвенчались.
На свадьбу мать платье сшила, белое, а невеста его незабудками разукрасила: голубые цветочки по подолу, по вырезу — красиво.
Фату и кольца взяли взаймы: денег не было покупать.
Ну а после свадьбы началась семейная жизнь. Сначала жили у его родителей. Семья, как в хрестоматийных стихах, «была большущая, сварливая и… пьющая». Колхоз бедный, лошадей не хватало — не то что тракторов. На бабах пахали, мужики уходили на заработки, а бабы — на поля. Это уж в 1956 году было, ХХ съезд, разоблачение культа личности.
Человек восемь впрягутся в плуг, а одна правит. Тянут веревками, пока не вспашут все поле колхозное, счастливые советские женщины.
Пришла зима — семья мужа отправилась на лесозаготовки для ГОРТОПа, была такая организация, занималась дровами для отопления жилого фонда. Пилили осины, каждый ствол как кадка, а все вручную, пилой-двуручницей. «Так, — вспоминает баба Галя, — наломаешься, а я еще непривычная была. Мы уходили в рань сильную, приходили поздно, и вот они обедать сядут, а я на землю лягу, так уставала, есть не могла». Но денег заработали, купили зерна, пшена, отвезли родителям мужа, в колхоз. Родители были на вид старые, но ребенку их младшему только три года. А первенец — на двадцать три года старше.
Решила Галя вернуться в родные места. Поближе к маме. Устроилась на фабрику, в прядильный цех, сняли комнату, потом забеременела, ушла в декрет. Сын родился. После родов долго болела, из больницы не хотели выписывать, но в конце концов мать под расписку ее с ребенком забрала, приехали в деревню, все же пригляд.
Муж плотничать пошел, кум его в артель взял, но вот беда — пить стал все больше, домой ночевать не приходит, «котует», а и придет пьяный — не велика радость. «Он напьется, мы запремся, его не пускаем, он топор берет и топором рубит по стене. Безобразит. Всяко было».
В ту зиму пришел к ним председатель колхоза, строгий был мужик, матерщинник, но к Гале с поклоном — просил пойти на ферму, некому доить: «Хоть на неделю выйди, поработай немного, а там я найду тебе смену». Мать была недовольна — куда, ведь еле живая, с малым дитем, но Галина пошла, думала: поработаю немного, не умру.
Прошла неделя, другая, третья, нет смены, а коров-то не бросишь. Так и осталась в доярках.
<2>Ферма была недалеко от дома, в той же деревне, но все приходилось делать вручную. 1957 год, электричества не было, только лампы керосиновые «летучая мышь». Воду таскали на себе — по три ведра на корову в день, а коров в группе 16 штук, да бык. А зимой воду еще и греть надо, холодную скотине нельзя: «За пятьдесят метров воду носили с кубовой, чтобы напоить коров, в мороз подол колом стоял, обольешься же, пока несешь».
Летом доярки сами и сено для подкорма косили, и навоз возили, и доили по три раза в день. «Надо было еще и дома огород полить, свою корову обиходить, пастух уже в полчетвертого утра у ворот, а спать-то во втором часу ляжешь и думаешь, как бы не проспать, уж как выдержали, не знаю».
В первый год ее работы, вспоминает Галина, случился неурожай. Зимой кормить скотину стало нечем. Раскрывали колхозные сараи, амбары — солому, которой были крыты крыши, гнилую уже, скармливали скотине. Коров, которые послабее, подвешивали на веревках, чтобы не ложились. На второй год повезло — хлеб уродился, и всем досталось: и коровам, и людям. Галина привезла полный сарай зерна, немолотого, молоть надо было самим. Ночью ездили на мельницу, там за деньги мельник молол, отъелись. И денег дали — по 20 копеек на трудодень.
Второго сына Галя рожала дома. Ферму ведь не бросишь, работала до последнего, потом шла баню топить — а тут и воды отошли.
Осень, дождь лупит, муж погнал лошадей к фельдшерице в другую деревню, но та не поехала, везите, говорит, сюда. А мать не дала, говорит, в такой ливень ребенка уморите, ложись, дочь, на кровать, рожай. Мать принимала иногда роды в деревне, и хотя Гале «совестно было перед матерью рожать», деваться некуда, уже схватки. Ну а через пару дней снова вышла к коровам.
В 1962 году муж решил счастья подальше искать и завербовался на шахты в Горно-Алтайск. А через некоторое время Галя получила от знакомых письмо, что, мол, он загулял, приезжай, а то ищи-свищи. Детей она оставила маме и поехала.
Семью сохранить не удалось, муж буянил, пил, и Галя решила бежать в соседнюю область. Рассказывает, мужу сказала, что едет домой, к маме, он пошел провожать, а на поезде-то написано, куда он следует. Но муж ничего не заметил, чемоданчик на полку положил и ушел. Устроилась в шахтоуправление, потом развелась, тоже не сразу, развод муж не давал, но и на суд не приезжал. Вроде бы прижилась, ей там комнату дали, она и детей туда привезла, пыталась приспособиться к городскому житью, познакомилась с хорошим человеком, с Украины, он холостой, непьющий, сделал предложение, несмотря на двоих детей. Правда, пожили они в свое удовольствие недолго, недели две.
Вышел муж из шахты — и попал под товарный вагон. Несчастный случай на производстве.
Ногу раздробило, пришлось отрезать, несколько месяцев лежал по больницам. Да и сын стал болеть, врачи сказали, климат не годится.
<3>Галя решила окончательно возвращаться домой: к маме, к подругам, на родину.
К этому времени колхозникам послабление вышло, отменили, можно сказать, крепостное право. Галя-то получила паспорт в 16 лет, их семья считалась рабочей, она и в колхозе работала по найму, но для ее сверстников из колхоза это было не так просто — паспорта выдавали по решению сельсовета, по направлению на учебу, например, или завербованным на стройки. К семидесятым годам вся молодежь сельская, да и те, у кого силы были, снялись с мест и уехали. Деревня в сорок дворов, где в каждом было по несколько детей, заметно опустела.
Пришлось переехать из старого дома родительского в центральную усадьбу колхоза, поближе к новой ферме, в старой уже некому было работать. К тому времени и электричество уже провели, а в середине семидесятых и дорогу сделали до деревни, прежде только на тракторе ездили, а тут — асфальт.
В 1982 году подоспела Продовольственная программа, в которой было указание о «повсеместном улучшении условий труда и быта колхозников». В колхозе стали жилье для специалистов строить, молодежь появилась, со временем обещали и поликлинику, и даже прачечную, и школу-десятилетку, колхозникам в помощь из городов работников присылали урожай убирать, зарплата росла, грамоты, премии. И муж, хоть и без ноги, но ласковый, добрый, на все руки. И не пьет почти.
Счастье длилось почти два десятка лет. А потом жизнь опять пошатнулась.
Колхоз развалился, ферму закрыли, но Галина к тому времени успела выйти на пенсию. Пока были силы, жили себе тихонько: огород, хозяйство, корова, не голодали. Потом сын старший умер. И не то чтобы пил очень, но сердце не справилось. Вот зять пьет, это да, но ничего ему не делается, а дочь терпит — она в отца, судьбе покорная. А муж у Галины несколько лет как умер, царствие ему небесное.
Баба Галя не сдается. Водопровод в дом недавно провела. Здоровье, правда, не очень, двадцать пять таблеток, говорит, было дело, зараз принимала. Но Бог милостив. В церковь теперь иногда ходит по праздникам, а так — телевизор смотрит. Подруги почти все уже умерли, а она еще ничего, бодрая. Пятеро внуков, четверо правнуков.
Галина Дмитриевна накрывает на стол, ставит маринованные огурчики, помидоры соленые, капусту, вынимает кастрюлю с картошкой и тушенкой (все свое) и, конечно, наливает по рюмке водки. Выпиваем, закусываем. «А ведь никогда мы так хорошо не жили», — говорит невестка хозяйки, которая во время нашего разговора только руками разводила от удивления — не знала она таких подробностей про жизнь свекрови. Выпиваем и снова закусываем. Вот оно, счастье.
