Цивилизация
Мир никогда не будет прежним. Узнал, что в последние годы во многих сериалах ведущими лидерами среди героев являются женщины. Они заменяют мужчин там, где те являлись безусловным титульным «классом». В детективных сериалах, например. Там женщина зачастую намного умнее и успешнее мужчины, который лишь любит ее, восхищается и безуспешно пытается приблизиться к ней.
То есть женщина — этакая настоящая балерина. Майя Плисецкая и Галина Уланова в одном лице. Мужчина — только поддержка. Она крутит стремительное фуэте, в атласных розовых тапочках, в белой пачке, вытягивает лебединую шею, расследует загадочное убийство, он же стоит рядом, в тугих лосинах, ножки в третьей позиции, ждет, когда можно к ней подбежать, поднять на руки, подбросить в небеса.
Она полетает там, в небесах, поколыхает собой пыльный сценический воздух, опустится обратно. На землю. В твердые мужские руки. Сама как пушинка. Отстранит его («Пошел вон, Иванов!») и кланяться. На авансцену. Овация, цветы, столбы света.
— Как вы думаете, почему? — спросил я одного толстого мачо, который эту мысль передо мной развивал, пока его жена парила в эмпиреях. Точнее — на кухне. То есть жарила и парила (с другим ударением).
— А потому, дитя моё, — ответил мачо, — что так насаждается мысль о том, что мужчины занимают теперь нишу слабых существ.
Это «дитя моё» было очень приятным. Я всплеснул ресницами и тоже побежал что-то резать на кухню. Но быть там главным героем мне снова не удалось. Всё было как в сериалах. Отрядили на подхват: чистить овощи, резать лук.
Но эта мысль про то, что мужчина теперь занимает нишу слабых существ, никакая резка овощей из моей темной головы уже выбить не могла.
И вот что я понял на третьем очищенном и порезанном мной дольками баклажане.
Мужчину всегда делает женщина.
Это она (не друг, не отец, не замполит) говорит ему: «Я верю, ты будешь писать настоящие дикие стихи».
— Я и так их пишу! — взрывается он. — Просто я знаю свой потолок. У меня гармонический дар, дура! Он изящный, как шкатулка!
— Ну да, — говорит она. — Есть такие поэты. Они изящные. Согласна. Ну тогда я хочу, чтоб мы родили с тобой ребенка. Потому что наш ребенок точно будет негармоничным, а будет небесным. Странным цветком. Беззаконной кометой. Он будет гением. Говорят, отец Баха тоже был композитором. Но люди помнят только Баха-сына, не так ли? Наш сын будет таким. Давай родим сына?
И у мужчины перехватывает дыхание.
Гениальный ребенок — это, конечно, здорово, но как же он?! (Тут он смело ставит в уме так ненавидимый им на письме этот двойной истерический знак: вопросительный рядом с восклицательным.)
Он встает с постели, от теплой женщины, идет курить на кухню. Смотрит в окно. «Я не гений, — думает он. — Я не гений. Нет!»
«Да, ты не гений», — говорит ему осеннее окно.
После чего через полгода у него горлом начинают идти новые стихи. Невиданные. Негаданные. Весенние. Какие-то неземные. Расплавленные, колючие, как будто не его.
Где твоя гармония, а, несостоявшийся отец Баха?
Где твой непрозрачный близкий потолок?
Где твои земные стихи?
На какой кухне лежат теперь они, порезанные на ровные дольки? Нет их. Варятся в кипящем бульоне ущемленного мужского самолюбия новые строчки, новое дыхание, новый ты — на всю мощность включенной конфорки, повернутой крепкой маленькой рукой женщины-колдуньи.
Кстати, о кухне.
Мир никогда не будет прежним – 2. Узнал тут надысь, что Пастернак любил толстых.
«Красавица моя, что же это ты всё худенькая такая! <...> Здоровей и поправляйся, толстей, толстей, радость моя», — писал Пастернак своей первой жене. Которая была худая как щепка, считала себя выдающейся художницей и ничего по этой причине, видимо, не ела.
Он даже собирался отправить ее к заграничным родственникам, советовал им, взрослым, серьезным, бездетным людям, как давать тайное указание прислуге подкладывать этой самой худой художнице самые лакомые куски, чуть ли не кормить насильно (хотел бы я на это посмотреть!), но его адский планчик провалился. Родственники оказались не дураки. Ответили: «Извини, Боря, у нас шарпей».
Короче говоря, первая жена Пастернака так и не потолстела, и поэтому, наверное, он женился на другой. Зинаида Николаевна Нейгауз (тогда она была замужем за выдающимся музыкантом) была вполне в теле. Хотя отлично при этом играла на рояле.
Но еще лучше она мыла полы. (Он и влюбился, кажется, глядя, как она это делала.) Стирала она тоже неплохо. А терла окна, вешала занавески и колдовала с кастрюлями вообще гениально. И кастрюля говорила свое утробное «бульк», и вкусно пахло на всю дачу щами или борщом.
В общем, Пастернак сломался.
Вывод напрашивается сам собой. Миром будут править толстые женщины.
Сами подумайте (если вернуться к миру балета). Где та Уланова (худенькая, как щепка, даже в старости)? Где Плисецкая? Высокая, странная, но худая. Нет их. Кругом — одна Волочкова!
И вот меня озарило.
Мы мучаем себя.
Придумываем себе утешающую нас легенду о том, что у нас есть какой-то мифический потолок. (А его нет. Нет у нас потолка. Ни в нашем деле, ни в нашей любви, ни в нашей жизни.) Считаем, что если нам уже 40 лет, то мы больше никому не нужны. Смотрим на картинки красавцев и красавиц в ярких журналах, сравниваем с собой и понимаем, что мы пухлы, некрасивы и нас уже никто не полюбит.
А ведь это не так.
Одна моя знакомая (а я ее давно забанил в интернет-сетях за предательство, но это другая история) полгода назад влюбилась в одного парня. Он в нее тоже.
Молодая была, как говорится, давно и упорно не молода, да и жизнь ее потрепала.
Борщи, котлеты с пюрешкой, сдобный хлеб, винегрет — они, знаете ли, никого не красят.
И вот очень она страдала от этих своих видимых миру и ей самой несовершенств. Даже на фитнес записаться хотела. «Где я, а где он?» — вскрикивала она, принимая на грудь бутылку белого вина. (Тоже очень, кстати, калорийная штука!)
Так бы и убивалась она до скончанья своих одиноких дней, проворонив свой последний счастливый билет, если бы бывшая ее подруга (как выяснилось потом, тоже иуда! — но и это совсем другая история) не сказала ей:
— Люсенька. Вы должны понимать. (Хоть понимать вам после бутылки белого, как я думаю, сложновато!) Если ваш мужчина пришел к вам, когда вы, э-э, как бы это помягче сказать, немного пухленькая, значит, он не видит в вас этого вашего — такого очевидного всем нам, вашим близким неравнодушным людям — недостатка. Значит, именно такая вы ему и нужна!
И тут прыгнувшая вверх внутренняя балерина Люсеньки даже не стала опускаться на землю. Так и парит там, высоко, до сих пор. Летит в натертых мелом розовых пуантах, в белой (не сочетающейся с розовым) пачке, счастливая, любимая и немолодая.
Правда, от радости еще больше раздобрела.
