Цивилизация
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Эта строчка из Бродского давно уже стала мемом.
Мало кто помнит продолжение.
«Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно всё, особенно — возглас
Счастья», — написал Бродский дальше.
О счастье и поговорим. Если хочешь, чтоб хоть что-то осталось от него, не сохраняй ничего, мой тебе совет, дорогой читатель. Никогда. Ничего. Рви письма. Стирай переписку. Выбрасывай сувениры. Забывай имена. Отрекайся и никуда не иди. Ни из какой комнаты.
Кстати, о комнате.
Однажды я уже совершил ошибку. В прошлые годы у меня стены в одной из них были выкрашены дикой нежно-голубой краской. Такая уж была задумка дизайнера. Половина комнаты — желтая, половина — голубая. «Будет очень по-царски! — сказала она. — Мы там, где голубая, сделаем потом деревянный позолоченный кант. Набьем реечки!»
Но реечки мы не набили.
Дело в том, что с дизайнером мы поссорились. Я хотел для занавесок муар, она кисею (до сих пор, кстати, не знаю разницы!). К тому же она сильно ошиблась в калибровке цвета. Мы задумали голубой как глубокий цвет неба («цвет небесный, синий цвет полюбил я с малых лет», так сказать), а из магазина нам доставили какую-то мандельштамовскую бледно-голубую эмаль. В банке.
В общем, по-царски не сильно вышло. Получился детский сад. Только еще мультипликационного зайчика с чебурашкой не хватало. И в этой детской муке я жил целых три года.
Морозными утрами бесконечной московской зимы я долго не мог вылезти из постели: бледно-голубой цвет половины комнаты давал о себе знать — психологически было еще холодней, чем показывал градусник на холодильнике. Потому что бледно-голубой — это, как известно, «холодный» цвет: его хорошо где-нибудь в Испании использовать. Пришел с пляжа, разгоряченный, смуглый, прожаренный на солнце. Бросил полотенце в ванной, сделал себе кампари, лег в кресло, лежишь: от избытка солнца и цвета отдыхаешь. Но не в Москве. Где полгода снег, потерявшаяся собака воет за окружной и только снегирь прыгает по ледяному насту, довольный. Вспоминая, как его пра-пра-пра-пра-пра-бабушка прыгала когда-то на ледяной каске наполеоновского легионера, замерзшего в снегах негостеприимной России.
И вот тогда я и совершил вторую ошибку.
— Сделай мне, Ваня, — обратился я к одному своему товарищу, умельцу на все руки, — коллаж во всю стену. Два метра на полтора. Только так мы закроем эту ужасную голубую степь.
— А что бы ты хотел на этом коллаже? Цветочки? Или зверушек? — спросил меня Ваня, зная мой невзыскательный вкус.
— Я бы хотел видеть на нем лица людей, которых я люблю, — ответил я.
Прошло пять лет. И вот теперь у меня на всю стену висят лица людей, половину из которых я до сих пор ценю и уважаю, а половина из которых ушла. Из моей жизни. И которых я больше бы никогда не хотел в этой жизни видеть. Но они до сих пор висят там, когда-то любимые и дорогие, а теперь неприятные мне до судорог. И ничего с этим теперь поделать нельзя.
Потому что хотя вторую половину комнаты мне все-таки покрасили позже в прекрасный коралловый цвет, но коллаж на алюминиевых рейках так процарапал там, все время качающийся, краску, что теперь эти чертовы любимые лица не выбросить. Да и Ванину работу жалко.
Не заклеивать же их, не протыкать дыроколом.
…Про дырокол я, кстати, вспомнил неслучайно.
Недавно я прочитал материал на каком-то сайте про 100 тысяч снимков времен Великой депрессии, испорченных одним самодуром. Был такой Эмерсон Стайкер, руководитель информационного департамента, который отличался диктаторскими замашками и пробивал дыроколом снимки многих знаменитых фотографов. Если они чем-то ему не нравились, не казались такими уж гениальными. Или недостаточно, на его вкус, точно отражали реальность.
Сидел такой упырь в кресле, курил сигару, пил виски и щелкал, щелкал.
Но иногда сама жизнь выступает в роли такого вот дырокола.
— Недавно к нам в палату поступила старая дама, — рассказывает мне моя подруга, которую по медицинским показаниям положили в онкологическую больницу. — Как потом выяснилось, на следующей неделе ей должно исполниться 80 лет. Это была такая высокая и довольно стройная женщина, ухоженная четкая немка.
Но годы, как известно, берут своё, и, конечно, она тоже не избежала соблазна, присущего старым людям, подробно поговорить о своей болезни. Чем сильно мою подругу достала. Так, например, подруга узнала, что у дамы на самом деле ничего особенно не болело. Ну, кроме каких-то привычных болячек, связанных с диабетом, который, впрочем, она держала под контролем.
Собственно, о самом раке она узнала почти случайно. Просто пришла к лечащему врачу и сказала: «Что-то давно мы не проходили контроль. А ведь уже два года прошло!» (К слову сказать, каждые два года немцы имеют право пройти полную проверку организма.)
Вот тут-то всё и грянуло.
Результаты проверки выявили невероятно увеличенные показатели анализов крови, и ее немедленно отправили в соответствующий медицинский центр.
Диагноз: рак поджелудочной железы.
— Итак, она поступила к нам в палату, — рассказывала мне моя подруга в личных сообщениях, прихлебывая уже упомянутый в моих фантазиях выше кампари. — В этот день ее подготовили к операции и на следующий день увезли в операционную. Оперировать, ввиду сложности диагноза, должен был главврач. Меня и мою соседку предупредили, что на ночь она останется в реанимации. Однако после обеда, когда я сидела в комнате для посетителей (ко мне приходила подруга), пришла соседка и сказала, что наша дама уже в палате. Никакая реанимация ей не понадобилась. Она чувствовала себя после операции очень хорошо.
Но мою бдительную подругу было не обмануть.
— У меня уже тогда закрались подозрения, — продолжила моя подруга, — но я постаралась об этом не думать.
Меж тем прооперированная ликовала. В палате она всем рассказывала, что обе ее дочери и сестра заплакали от радости, когда она им позвонила и когда они удостоверились, что она очнулась от наркоза. (Старые люди часто думают, что они не проснутся после операции.)
Однако перед сном прооперированная шепнула моей подруге, что опухоль ее все-таки не удалили, почему — она точно не поняла, просто еще была немного не в себе после наркоза.
— Сегодня утром на обходе лечащий врач, молодая женщина, — продолжила свой рассказ моя подруга, живущая в Германии, — четко и немногословно объявила ей следующее: рак дал метастазы в печень. Оперировать нет смысла, потому что раковые клетки уже в крови.
Первая реакция бедной женщины была такова: Но почему это произошло со мной? Я веду здоровый образ жизни, ем только полезную пищу, хожу в бассейн и езжу на велосипеде.
Врач сказала, что, к сожалению, одно не связано с другим, а причины онкологических заболеваний еще не известны.
— Я умру? — спросила пациентка.
— Прямо сейчас нет, — врач была корректна, но безжалостна. — Но дело идет к этому. К вам придет еще главный врач, который оперировал вас, и он объяснит вам, что еще можно сделать.
Через какое-то время пришел главврач и так же четко, как перед тем его коллега, обрисовал печальное положение дел.
— К вам придет еще онколог и психолог-онколог. Можно будет провести химиотерапию, но нужно хорошо подумать, есть ли смысл. Она может ослабить вас. Вы уже старая.
— Но года два я еще проживу? — спросила бедная немецкая бабушка.
— Я не могу вам обещать. Но, возможно, два года вы еще проживете.
— Что ж, это хотя бы что-то.
А потом произошел разговор и с обещанным онко-психологом. Дама впервые при этом заплакала: «Как я сообщу своим близким?» Психолог ответил: «Просто сообщите. И все. Но сообщите обязательно. Можете не все подробно рассказать, где-то намекнуть, но вы всё правильно поняли. Этой линии и придерживайтесь. А с родными поговорите лучше всего в присутствии врача».
После чего дама отвлеклась вязанием.
…Наш разговор с подругой тоже закончился. Она вышла из лички. А я сидел, крутил ленту фейсбука и думал. Бог с ним, с этим бывшим голубым цветом на моей стене. Бог с ними с царапинами на новом карминном (вообще-то он цвет подмороженного апельсина, то есть терракот, но это сейчас неважно). Бог с ними, с этими людьми, которые мне сейчас на этом моем злосчастном настенном коллаже так неприятны.
Главное — пусть никто не умрет.
И эти двое в том числе.
Пускай они переживут меня.
