Цивилизация
Огромное полотно называется «Фильм «Война с гигантским ребенком». На нем монструозных размеров мальчик, напоминающий ожившую статуэтку пионера-горниста из фибробетона, а также орда игрушечных солдатиков, танки, гриб ядерного взрыва. Малыш, говорится во вписанном в работу комментарии, хочет покончить жизнь самоубийством и создает целый мир с единственной целью: чтобы тот объявил ему войну и убил его.
Трактовок масса: внутренний ребенок, издыхающий под гнетом супер-эго, персонифицированное советское прошлое, обратившееся в устрашающий миф. Или, может быть, бог, который создал ядерное оружие, чтобы сладить со своим ставшим в тягость бессмертием.
Жонглируя интерпретациями, Пепперштейн создает эпический миф, претерпевающий мутации и расщепляющийся на составные элементы прямо в процессе творения.
Писателя, теоретика искусства и идеолога арт-группы «Медицинская герменевтика» Павла Пепперштейна (сын другого большого мастера — основоположника московского концептуализма Виктора Пивоварова) принято обожать. За фольклорные образы, граничащие с психоделией, в живописи и литературе. За остроумную игру с политической символикой всех времен и народов, которую тот перекодирует на новый лад. Наконец, за как будто детские картинки, выполненные в радостной, кислотно-простодушной манере.
На выставке «Святая политика» в «Риджине» показывают десять его новых живописных работ, щедро снабженных незатейливыми комментариями вроде «Я никогда не забуду свое путешествие в этот мир» и крикливыми лозунгами (наследие «Медгерменевтики», в 1980-х много экспериментировавшей с наглядной агитацией), и несколько акварелей.
Его стиль — это карикатура на сюрреализм, предельно упрощенное изображение, которое выражает тоску по детству во всей его, детства, одномерности.
Заигрывая с идеологией, Пепперштейн, кажется, говорит о вечном: о травме взросления (людей, культур, цивилизации), о научно-техническом прогрессе и свободе личности, которые тихой сапой пожирают друг друга, о времени и истории. Но при этом он все равно, как сказали бы герои пелевинского романа «Generation П», остается не творцом, конструирующим русскую национальную идею, а криейтором, решившим наскоро сочинить ее страниц на пять.
В 1980-х Пепперштейн вместе с Сергеем Ануфриевым, коллегой по «Медгерменевтике», написал психоделический роман «Мифогенная любовь каст» о Великой Отечественной войне, которая ведется не на поле боя, а в голове контуженого парторга, наевшегося галлюциногенных грибов. Бороться с фашизмом в сказочном лесу герою помогают Избушка на курьих ножках, Кощей Бессмертный и Баба-яга.
Работы из серии «Святая политика» — про то же самое: это не рефлексия на тему свершающейся на наших глазах истории, а немного апокалиптическая пародия на нее.
Предметом его живописных упражнений становится мифотворчество само по себе — абсолютно алогичное, положенное вне каких-либо базовых культурных координат. Хтонические крестьянки, которых Пепперштейн вписывает в цветастое абстрактное пространство, мирно беседующие между собой нацисты, олицетворяющие человеческий род, и русалки — всего лишь изобразительные коды, приоткрывающие двери в мир художника.
По Пепперштейну, идея цивилизации, интернет и небоскребы — такой же общий для всех культур сюжет, как история про Давида, побеждающего Голиафа; вымысел, обросший интерпретациями и сказочными подробностями. Пепперштейн разжижает и лепит заново эти мифы, чтобы у них появились новые толкования. Так, небольшую акварельную картинку, на которой в радостно-идиотических розовых тонах изображен ядерный взрыв, он снабжает комментарием: «Интернет — это плохо, а ядерное оружие — это хорошо».
Эту тему художник разрабатывает не первый год. О конце цивилизации Пепперштейн уже рассуждал: в цикле живописных работ «Город Россия» он изобразил футуристический город-мутант. А в последнем своем романе «Пражская ночь» сделал главным героем киллера-мечтателя, спасающего от сноса старинный московский особнячок и мстящего «убийцам священной столицы» — архитекторам и градоначальникам. На выставке в «Риджине» также есть несколько огромных комментированных графических полотен, которые сообщают, что «цивилизация превращает все в тошнотворный дебилизм» и «все мы с нетерпением ожидаем появления политической силы, способной остановить научно-технический прогресс».
Кстати, почти все выведенные каллиграфическим почерком лозунги дублируются на английском (иногда, правда, с грамматическими ошибками). Английский у Пепперштейна является воплощением очередной имперской идеологии, мировым языком, пришедшим на смену поднадоевшим капитализму с социализмом. «World», который он рисует в виде водоворота, шире, глубже и опаснее «мира» — красного треугольника.
Однако есть ощущение, что Пепперштейн не в состоянии возвыситься над всем этим символическим варварством и принять на себя роль демиурга: его мифология разрастается и уплывает из рук своего создателя.
Рыжеволосая Европа, напоминающая одновременно «Похищение Европы» Серова и героиню девчачьего американского мультсериала с приоткрытым ртом, Гитлер с супрематической конструкцией вместо головы, выкрашенная в цвета российского флага матрешка с тяжелым взглядом отказываются подчиняться и пугают своего создателя. Кажется, Пепперштейн и есть тот самый ребенок, создавший мир, который должен его убить.
