Цивилизация
Те, кто, как я, родился и вырос в СССР последних десятилетий, еще хорошо помнят эти «красные дни календаря» — с дежурным официозом власти, упорно и довольно безуспешно продолжавшей наполнять их идеологическим содержимым, и с горячим энтузиазмом соотечественников, давно и прочно освоивших и присвоивших советские праздники, но совсем для других целей. Праздники стали формой общения с коллегами, друзьями, родственниками, соседями — в ходе прогулок по городу (в том числе в процессе демонстрации), совместных застолий с песнями и танцами, выездов на природу и на грядки. «Красными» они оставались разве что по названию. Между тем
советские революционные праздники при их рождении были грозным идеологическим оружием, инструментом коммунистической индоктринации населения огромной страны — бывшей империи, одним из самых успешных культурных проектов большевиков.
В царской России не существовало единого общенародного календаря выходных и праздничных дней. Официальный календарь «еженедельных праздничных дней» (52 воскресенья), а также 32 дня «господских» (главные праздники православной церкви) и около десятка «царских» (государственные праздники) распространялся лишь на небольшую часть городского населения — служащих гражданских ведомств и учреждений, учащих и учащихся гражданских учебных заведений. Дни отдыха других категорий городского населения определялись особыми правительственными документами. Например, в число обязательных праздничных дней для ремесленников в 1893 году были включены воскресенья и 12 «двунадесятых» православных праздника, а также Пасхальные дни, а для фабрично-заводских рабочих в 1897 и 1900 годах — воскресенья и сначала 14, а затем 17 «господских» праздников.
А вот вопрос о днях отдыха служащих торгово-промышленных заведений, многие из которых вообще имели лишь три (!) выходных дня в году (первые дни Пасхи, Троицы, Рождества), так и не был решен вплоть до революции 1917 года. Именно он вызвал ожесточенные общественные дебаты, споры, коллективные акции в городском сообществе, длившиеся более 30 лет и обсуждавшиеся не только в органах городского управления, но и в Министерстве внутренних дел и Государственной Думе.
Нерешенность этого вопроса была обусловлена тем, что он затрагивал интересы частной торговли и конкурентной борьбы. Дело в том, что
к тому времени о своих досуговых потребностях заявили представители нерусских народов империи, в частности мусульмане, желавшие отдыхать в дни, освященные их религией (в пятницу и дни мусульманских праздников) и создать, таким образом, альтернативный православному государственному календарь выходных и праздничных дней.
И если закон — с множеством оговорок — позволял корректировать расписание дней отдыха в ремесленных мастерских, а также на фабриках и заводах в соответствии с конфессиональными предпочтениями трудящихся в них, то сделать то же самое в отношении торговослужащих оказалось затруднительно. Ведь, закрывая магазины в дни своих религиозных праздников и оставляя их открытыми в воскресенья и дни православных праздников, когда другим торговцам работать не дозволялось, «иноверные» торговцы получали конкурентное преимущество, что вызывало бурные протесты их коллег-христиан.
Большевики умело использовали результаты многолетних предреволюционных дебатов о времени отдыха и предлагавшиеся в их ходе проекты, официально закрепив на первых порах идею «альтернативности» и «параллельности» досугово-праздничного календаря.
В 1918–1929 годах советский календарь праздничных и выходных дней официально признавал и допускал существование различных хронотопов досуга, связанных с национально-конфессиональными особенностями групп населения. Трудовым коллективам на местах была предоставлена возможность решать, какой день недели (согласно религиозным потребностям большинства) будет выходным и какие группы религиозных праздников будут для них выходными.
«Празднично-досуговая демократия» закончила свое существование на волне борьбы с религией к началу 1930-х годов: религиозные праздники были полностью исключены из праздничного календаря. А введение в 1929 году «пятидневки», а затем — в 1931 году — «шестидневки», то есть соответственно пяти- и шестидневной недели с выходным, приходившимся на пятый и шестой дни, «упразднили» воскресенье, а также пятницу и субботу, тесно связанные с соответствующими христианской, мусульманской, иудейской праздничными культурами. 26 июня 1940 года Указом Президиума Верховного Совета СССР было решено возвратиться к 48-часовой рабочей неделе с единым выходным днем — воскресеньем, за десятилетие практически утратившим для большинства населения свои коннотации с религиозной традицией.Вытеснение — постепенное, но последовательное и целенаправленное — религиозных праздников было связано с необходимостью избавиться от них как от основных «конкурентов» новых праздников — советских, революционных, на которые возлагалась важнейшая миссия индоктринации широких и по большей части неграмотных масс населения.
Об этом весьма недвусмысленно заявляли советская агитация и пропаганда, например, устами советских поэтов:
«Пасху начали справлять
поп, нэпач, лабазник.
Нам на Пасху начихать,
Первый Май — наш праздник!»
Советские праздники должны были стать, по выражению одного из их идеологов и организаторов Н.И. Подвойского, «школой, которая воспитает не одну сотню трудящихся».
Система революционных праздников оформляется уже на протяжении осени-зимы 1918 года. 16 сентября 1918 года по предложению Якова Свердлова постановлением ВЦИК было установлено празднование главного советского праздника — годовщины Октябрьской революции — 7 ноября по новому стилю. Этому празднику придавали столь большое значение, что в первые советские годы даже поступали предложения начинать отсчет нового года с 7 ноября. 2 декабря 1918 года Совнарком установил праздничные дни, «посвященные воспоминаниям об исторических и общественных событиях», в которые воспрещалось работать.
Первыми советскими праздниками и выходными памятными днями стали: Новый год (1 января), День 9 января 1905 года — «Кровавое воскресенье» (22 января, с 1924 года он станет днем двойного траура, также днем траура по В.И. Ленину), День низвержения самодержавия (12 марта), День Парижской коммуны (18 марта), День Интернационала (1 мая) и, конечно, День Пролетарской революции (7 ноября). В 1927 году, в честь 10-летия революции, народу были «подарены» дополнительные праздничные дни ко Дню Интернационала — 2 мая и Дню Пролетарской революции — 8 ноября. Отсюда и пошло расхожее советское выражение «октябрьские праздники» и «майские праздники», или еще проще — «октябрьские» и «майские». Победа в Великой Отечественной войне сделала день 9 мая (спустя 20 лет после Победы — в 1965 году — объявленный выходным, таковым он был до этого только в 1945–1947 годы) смысловым центром не только «майских праздников», но фактически главным советским праздником.
Эмоциональный потенциал этого поистине народного праздника оказался столь велик, что и в постсоветское время он выполняет важную консолидирующую функцию, будучи востребован как жителями страны — в качестве стержневого элемента народной памяти, так и официозом, конструирующим государственную идеологию.
Советский праздничный календарь выходных дней пополнялся. В 1920-е – начале 1930-х годов в нем появлялись и исчезали (нередко, будучи перенесены на воскресенья) такие праздники, как День Конституции и Международный день кооперации (6 и 5 июля), Международный юношеский день (4 сентября), День коллективизации сельского хозяйства (14 октября), День индустриализации (15 декабря) и другие праздники. Прочно вошли в советский календарь, не являясь выходными днями, День Красной армии (23 февраля) и Международный день Работницы (8 марта). Последний будет объявлен выходным днем только в 1965 году, а 23 февраля — уже в постсоветское время, в 2002 году. На протяжении послевоенных советских десятилетий советский праздничный календарь не только пополнялся новыми праздниками, бывшими или не бывшими выходными днями, но и «обрастал» многочисленными профессиональными праздниками вроде Дня рыбака, в большинстве своем приходившимися на воскресенья.
Однако на протяжении советских десятилетий менялся не только календарь. Менялись само содержание и формы праздников, их восприятие населением.
Массовые праздники первого советского десятилетия были суровы и даже свирепы. Праздничные военные парады и демонстрации трудящихся должны были устрашать и демонстрировать врагам силу и грозную решимость молодой республики. Даже такая широко распространенная в эти годы форма празднования, как революционные инсценировки исторических событий, была исполнена нешуточного пафоса и серьезности. Ведь на них лежала важнейшая задача — сотворения и продвижения в массы в наиболее доступной театрализованной форме новой исторической мифологии, упрощенной марксовой социологической схемы классовой борьбы угнетаемых с угнетателями.
Нам сегодня трудно представить масштаб и размах этих празднеств, организовавшихся не только с помощью жестких большевистских «мобилизационных» технологий, но и на энтузиазме их голодных, усталых, кое-как одетых творцов. Пространство и население целых городов на часы и дни погружались в атмосферу инсценируемых событий, в другую реальность. Таковыми были, например, «великие петроградские празднества» и московская инсценировка «Три Интернационала» 1920 года, общегородская инсценировка Иваново-Вознесенской забастовки 1915 года в самом Иванове, поставленной в 1923 году, инсценировка «Империалистическая война» в Казани в 1924 году, инсценировка восстания арсенальцев в Киеве в 1927 году, инсценировки Октябрьского переворота в Воронеже, Вязьме, инсценировка «Взятия Перекопа» в Тирасполе в 1927 году и многое другое.
Реализм происходящего поддерживался преображением городского пространства: в нем появлялись «дореволюционные» вывески, символы, типажи.
Дело доходило до специальной перепечатки к празднеству номеров газет периода инсценируемых событий, которые продавали на улицах мальчишки-разносчики.
К слову, порой этот реализм ситуации смущал самих организаторов, поскольку был чреват соблазном «переиграть» события не так, как они произошли на самом деле.
Как бы то ни было, массовые празднества первого советского десятилетия выполнили свою индоктринационную задачу. Во второй половине – конце 1920-х годов, по мере стабилизации власти, за несколько лет до сталинской констатации «Жить стало лучше, жить стало веселее», начинается активное насаждение «дискурса радости и веселья» в пространстве советских праздников. Оно выражается не только в «карнавализации» празднеств, насыщении их развлекательными элементами и формами, попытках (не слишком успешных, правда) минимизировать тяжеловесные и скучные формы заседаний и торжественных докладов. Оно выразилось также в инициировавшихся большевистскими идеологами кампаниях «продвижения» советских праздников в быт, где они должны были «присвоить» многие домашние традиции празднования прежних религиозных праздников — от семейных и дружеских застолий с угощением, посылки поздравительных открыток родным и близким до покупки обновок домашним и уборки дома «к празднику».
Надо сказать,
эти стратегии были успешно реализованы, и уже к началу Великой Отечественной войны значительная часть населения — особенно городского — отмечала «майские» и «октябрьские» как свои праздники.
Впрочем, не отказываясь нередко — к вящему огорчению и возмущению советских организаторов празднеств — от неафишируемого празднования и религиозных праздников. Традиции тех и других причудливым образом сплавлялись (раз уж рождественскую елку после запрещения Рождества власти легко превратили в 1935 году в «новогоднюю», то отдельные семьи приспособились и красить яйца, и печь куличи к 1 Мая), довольно мирно уживаясь в менталитете и повседневной культуре. Война способствовала укреплению позиций советских праздников, ведь их празднование становилось не просто проявлением лояльности власти и идеологии, но и утверждало патриотические чувства.
Однако «продвижение в быт», «интимизация» советских празднеств имели и оборотную сторону, которая в полной мере стала проявляться в последние советские десятилетия, — это размывание их идеологического содержания в неконтролируемом домашнем пространстве. Ярким примером стало превращение таких некогда облеченных важными идеологическими функциями праздников, как День Красной армии и День солидарности Работниц, в деполитизированные и гендерно окрашенные «Мужской» и «Женский» день. И последние усилия советских идеологов в 1960-х годах вдохнуть в советские праздники идейное содержание путем обновления форм и попытки «советизировать» праздничные ритуалы перехода (торжественное заключение брака, имянаречение) и, таким образом, «отжать» их у давнего конкурента — религии, уже не могли кардинально повлиять на ситуацию.
Советская праздничная культура, сформировавшись — вопреки замыслу ее творцов — как гибридная, оказалась весьма устойчива и в ситуации распада режима, ее создавшего. Она не только пережила его и долгое время служила (отчасти служит и теперь) скрепой идентичности для людей, относивших себя к советской общности или относящих себя к ней и сейчас
(«Мы, народ одной шестой части суши…»). Советские праздники фактически остаются стержневой основой календаря современной России. «Война» главной «календарной пары» дореволюционной России (Рождество – Пасха) с противопоставлявшейся ей в первое десятилетие советской власти «календарной парой» (7 ноября – 1 Мая) вдогонку эпохе увенчалась «календарным компромиссом»: по данным социологических опросов начала 2000-х годов, 68% опрошенных россиян первым в «рейтинге» любимых праздников поставили Новый год, 14% — «майские праздники». Эти предпочтения демонстрируют ту же самую традиционную «двухполюсность» праздничной культуры (Рождество/Новый год – Пасха/1 Мая), усиленно дополнявшуюся советскими идеологами «днем 7 ноября — красным днем календаря», а современными идеологами — весьма невнятным и хитро локализованным поблизости от «насиженного» 7 ноября праздником 4 ноября (ехидно именуемыми ныне острословами — по аналогии со специфической российской традицией отмечания Нового года «по-старому и по-новому» — «7 ноября по-старому» и «7 ноября по-новому»).
Изменяясь и «гибридизируясь» в соответствии с изменением повседневных и политических реалий, разнообразно функционируя в разных социальных и политических средах и наполняясь соответствующим содержанием, советские праздники за 20 с лишним лет после смерти СССР никуда не ушли.
Перефразировав известное высказывание «Народы уходят, народы остаются», подразумевающее, что в едином потоке человеческой истории ни один существовавший и «исчезнувший» народ не пропадает бесследно, вливаясь в новые этносы и рождая новые культуры, можно констатировать: «Советские праздники уходят, советские праздники остаются».